Генриетта могла бы повернуться и убежать отсюда, охотнее всего она бы так и поступила, но что-то упрямое в ней заставляет её идти дальше.

Она взбегает, запыхавшись, по тёмной каменной лестнице, сердце её тикает, как безумный будильник, и, кажется, в любую секунду может зазвонить, так что весь дом проснётся, голодно зевнёт и восхитится, заметив маленькую съедобную девочку. Она проскальзывает в незапертую дверь, останавливается и смотрит в непомерно огромный зал.

Вот она и внутри дома-привидения.

Снаружи она видела призрак, который здесь живёт, бледную, похожую на статую, девушку, смотрящую из окна. Генриетта ничего не понимает, но теперь ей можно уйти, своё испытание на смелость она уже выдержала десятикратно. Она чувствует, что надо скорее бежать отсюда, не медля, сейчас, пока ещё есть возможность.

Но — не уходит, всё не уходит. Любопытство, то самое, что, как известно, для кошки смерть, дерзко уселось ей на плечо и искушает остаться ещё чуть-чуть и немножко посмотреть. А почему бы нет? Она пережила такой страх, что страшнее быть уже не может, что бы ни стряслось, так что теперь она может продолжить свои исследования.

Она заглядывает в следующую открытую дверь.

Трудно постичь происходящее, и она изо всех сил старается ухватить и удержать разбегающиеся линии и формы, так что у неё начинает болеть голова. Притолока двери так высоко, что девочка её даже не видит больше.

А теперь надо уходить, думает она, а сама крадётся дальше, вглубь дома.

Тысячи запахов обрушиваются на её ставший удивительно чутким нос, зато все краски исчезают, превратившись в разные оттенки серого.

Шумы барабанят по мозгам и с грохотом носятся по перегруженным нервам. Она слышит скрип паркета под чужими шагами. Она слышит, наряду с собственным бешеным сердцебиением, громкий стук двух других сердец, которые бьются гораздо медленнее. Она слышит чьё-то дыхание, завывающее, словно ветер в железнодорожном туннеле.

Фигура у окна поворачивается к Генриетте, медленно, как во сне, девушка смотрит на неё, улыбается, произносит какое-то слово и протягивает руку для медленного приветствия.

Генриетта тщетно пытается привести хоть в какой-то порядок головокружительную пляску пропорций в своём помутившемся рассудке, вспомнить хотя бы собственное имя.

Что-то более гигантское, чем фигура девушки, возникает в поле зрения незваной гостьи, и инстинкт самосохранения заставляет её теперь наконец убегать, да так быстро, как только позволяет боль, парализующая хромую ногу.

— Генриетта! — с ужасом и в то же время с облегчением кричит Альбин, помогая ей перебраться через ограду.

Генриетта дрожит и всхлипывает, отчаянно пытаясь собрать свои запутанные мысли. Мальчик поздравляет её и внезапно целует прямо в губы. Генриетта ещё не настолько пришла в себя, чтобы по-настоящему вникнуть в то, что происходит. И вот они все уже бегут вниз по Ракетно-фабричной улице, Макс и Генри впереди, а Альбин за ними, таща за собой Генриетту. Оглушённая Генриетта бросает быстрый взгляд через плечо. Дом снова исчез, предоставив сад его скучному растительному существованию.

Неужели и она тоже исчезла бы, если бы задержалась там, внутри, на минуту дольше? Генриетта подумала об этом лишь мельком, а потом забыла обо всём и покраснела, потому что, наконец, почувствовала поцелуй Альбина на своих губах. Боже милостивый, это был её первый поцелуй! И мальчик всё ещё держал её за руку! О Боже!

Деревянные домики на одну семью стояли в ряд вдоль улицы, большинство из них принадлежало фабрике, их велел построить хозяин. Дома равнодушно провожали бегущих детей, тщательно оберегая свои зелёные палисадники ярко выкрашенными заборами. Где-то тявкает собака. Детские ступни выбивают из дороги пыль, которую тёплый летний ветер принимается как-то нехотя носить. На Ракетно-фабричной улице ещё стоит чудесный летний день, но к нему уже примешивается толика тоски по благодатной осенней прохладе.

— Стойте! — кричит Макс, резко останавливается и показывает вытянутой рукой. — Гляньте-ка, они все возвращаются с фабрики!

— Значит, заказ наконец готов, — говорит Альбин.

Дети останавливаются посреди дороги, полные недоумения и ожидания. Собака лает громче, чем обычно, и затем смолкает, всё забыв.

— Заказ готов, — мрачно повторяет Альбин, и в его словах сквозит бесповоротная завершённость.

Никто из детей не может это объяснить, но их энергичное напряжение куда-то подевалось, и ему на смену пришли тёмные ветры меланхолии и тоски по ушедшему. Как будто Альбин сказал, что лета больше никогда не будет. Но ведь он же ничего такого не сказал, а?

При виде этого ребёнка сразу вспоминается душещипательная копия «Маленького больного», выполненная голодающим художником, печально думает госпожа Янсон, постукивая спицами своего вязанья.

Она сидит в глубине угловой комнаты в кресле-качалке, от которого тщетно старается добиться правильного ритма, и с тоской поглядывает на девочку. Да жива ли в полном значении слова эта девочка? «Дайте ей время, — сказали тогда врачи. — Ей требуется время, чтобы прийти в себя после такого шока». И девочке дали время, время госпожи Янсон. Но время и было как раз тем, от чего девочка отказалась, чем она поступилась, выпрыгнув из него на ходу, как беглец из идущего поезда.

Разумеется, для ребёнка это глубокое потрясение — потерять обоих родителей таким жутким образом. Другой реакции не приходилось и ожидать. Понятно, что маленькая несчастная девочка отказывается признавать печальную реальность и на какое-то время выключает себя из неё. Но, Боже милосердный, ведь это длится уже восемь долгих лет! Девочка давно должна была пойти в школу, играть и бегать вместе со всеми, влюбляться, разочаровываться и учиться быть хозяйкой своей жизни.

Но нет, она так и стоит там, у окна, ссутулившись. Будто там есть на что посмотреть, будто там происходит что-то интересное, а не виднеются унылые руины Ракетно-фабричной улицы, которые сейчас хотя бы прикрыты снежным покровом. Безутешные развалины да гигантская воронка на другом конце улицы, где раньше стояла большая пиротехническая фабрика.

Фабрику тогда, незадолго до полуночи, когда все спали, внезапно разнесло на все четыре стороны.

Считалось, что причина — в непогашенной сигарете или в дефекте электропроводки. Осталось слишком мало чего, что можно было бы обследовать на предмет взрыва. На фабрике в тот момент находились только хозяин и его жена, а четырёхлетняя дочка, слава Богу, спала в это время дома. Красочным фейерверком фабрика взлетела на воздух и прихватила с собой всю несчастную улицу: огненное дыхание дракона, произведённого на этой фабрике, сожгло все дома на улице, и никому не удалось выйти из бушующего огня живым.

Два месяца спустя на Ракетно-фабричной улице уже стоял дом, который хозяин фабрики заказал и оплатил ещё до того, как взлетел на воздух.

Человек должен в основном подавлять свои переменчивые чувства и действовать, исходя из холодных, рациональных, экономических фактов, но, может, всё-таки было ошибкой въезжать с осиротевшим ребёнком в первый новый дом на улице. Возможно, сама близость бывшей фабрики сделала девочку такой слепой и немой.

Женщина покачала головой, чувствуя себя немного виноватой в собственном несчастье. Если как следует подумать, эта среда действительно была неподходящей. Сплошные руины да крысы. Очень много крыс.

Что-то в останках фабрики странным образом притягивало их. Иногда их можно было видеть повсеместно на улице, они суетливо бегали туда и сюда, но особенно много их было на руинах фабрики. Когда госпожа Янсон ходила к воронке, она видела, как они сновали среди камней и расплавленных механизмов, временами она готова была поклясться, что крысы делают что-то осмысленное и полное значения, такой у них был деловитый вид.

Госпожа Янсон не боялась крыс, ведь они, в конце концов, тоже были божьи твари, пусть и не самые прелестные. Только она предпочла бы, чтобы они оставались снаружи, как это было до сих пор, но ведь однажды она застигла такую крысу в доме, и это внушило ей серьёзные сомнения, такое ли уж подходящее место жительства для женщины, которой не на кого опереться, и её бедной племянницы — Ракетно-фабричная улица, № 1. Боже, ведь эта крыса могла укусить девочку, и бедняжка бы этого даже не заметила!