— Чем же занят садовник? — спросил Пауль мать за обедом.

— Я его уволила, — сказала госпожа Бернгейм. — Точнее, он пошел в армию и неделю назад вернулся. Но я его больше не взяла. Швейцар тоже может за садом ухаживать. Мы должны себя ограничивать, Пауль! Я продала большую повозку и двух лошадей, а часть загона сдала внаем Гестнеру.

— Кто это?

— Торговец молоком, разве ты не знаешь? У нас уже год нет кухарки, только горничная, а еду я и сама могу приготовить.

— И отопления больше нет.

— В подвале еще есть уголь, но его не хватит на всю зиму, если мы начнем топить уже сейчас. Что ты будешь делать в январе? Такие времена настали! Эти нищие прямо рвутся в дом, совсем обнаглели. В один прекрасный день они нападут на нас. Теперь ведь сплошное беззаконие! Мервиг советует мне купить ценные бумаги. Что я буду делать с акциями, если грядет всеобщий крах?

— Деньги обесценятся, мама!

— Обесценятся? Деньги?! — воскликнула госпожа Бернгейм. — А что еще может иметь хоть какую-то ценность?

Казалось, ей сообщили, что солнце восходит сегодня в последний раз.

— Лучше покупать акции, — продолжал Пауль.

— Ради Бога, нет, Пауль! — сказала мать. — Женщине акции ни к чему. Женщина в бирже ничего не смыслит.

— Предоставь это господину Мервигу.

— Видишь ли, это невозможно. Он советовал мне купить облигации военного займа. Пойди завтра в контору и поговори с ним. Он мне в последние месяцы совсем не нравится. У него в доме дела плохи. Сыну ампутировали обе ноги, и он потерял место. Ах, эти люди! Служащие честны, лишь пока ладишь с ними.

В ее голосе звучало прежнее «королевское величие» — состояние, в котором она все еще чувствовала себя как рыба в воде. Это коробило даже Пауля, хотя и он никогда высоко не ставил «персонал».

— Но, мама, господин Мервиг тридцать лет у нас на службе.

— А на тридцать первом начинает красть! — сказала госпожа Бернгейм, и ее губы сомкнулись так плотно, что кожа на скулах напряглась и лицо стало похоже на белый камень.

Пауль пошел к Мервигу вечером, перед закрытием конторы. Тот сидел, как всегда, за стеклянным матовым окном у высокого бюро. Пышные седые усы были закручены, строгие зеленые глаза напоминали осколки бутылочного стекла, голос походил на раскаты отдаленного грома. Господин Мервиг был из тех кристально честных старых служащих, которые уже не ощущают разницы между порядочностью и бессердечием.

— Все идет скверно, господин Пауль, — сказал Мервиг, и его жалоба звучала как упрек. — После кончины покойного господина мы потеряли многих клиентов. Большинство ушли в крупные банки, а это плохо для маленьких. Другие занялись всякими рискованными сделками, но это не деловые операции, как их понимал ваш преставившийся родитель.

— Скажите проще: покойный, господин Мервиг, — перебил Пауль и, чтобы не выслушивать длинные разглагольствования старика, добавил: — Теперь все мы начнем жить по-новому, господин Мервиг. Я все беру в свои руки.

— Самое время, господин Пауль.

— Мама, — сказал Пауль вечером, — я ручаюсь за господина Мервига. Я все проверил. Он лишь немного глуп.

— Персонал всегда глуп, дитя мое. Не принес ли ты, кстати, газету? Теодор сегодня домой не пришел. Обычно он всегда приносит.

— Разве мы не выписываем ее?

— Больше нет, дитя мое. Я отказалась от абонемента.

— Почему ты не пошлешь за газетой?

— Я думала, ты принесешь одну, Теодор — другую, тогда получится уже две.

— Сейчас схожу куплю.

Когда Пауль вернулся, на столе лежала телеграмма: «Роберт приезжает среду. Целую, Лина».

Ведь был еще Роберт! Пауль почти забыл о нем. Что могло случиться с этим ротмистром?

— Нужно взять его в дело, — предложила госпожа Бернгейм.

— Но он ничего в этом не понимает.

— Не страшно, он втянется и войдет в курс. Такой человек, как он!..

Госпожа Бернгейм по-прежнему оценивала мужчин по их наружности. Она любила своего зятя.

— У него представительная внешность. Даже в гражданском он выглядит как кавалерист.

Пауль не без горечи подумал о кавалерии, в которой ему не суждено было остаться. Это кавалерия была виновата в его встрече с Никитой, в его долгой болезни. Ничего плохого о Роберте не скажешь. Когда свояк приехал, Пауль встретил его приветливо. Собственно говоря, Роберт был славный, безобидный человек. Только вот костюм носил отвратительный. Слишком широкий галстук и слишком маленькую темно-зеленую шляпу. Пауль решил сначала отвести Роберта к портному, в шляпную лавку и к хорошему парикмахеру.

Выглядевшего вполне по-светски ротмистра он посадил в банк. Пауль был рад, что его свояк стал жить вместе с ними. Такой надежный человек.

Сам Пауль занялся так называемой «зарубежной службой». Под «зарубежной службой» он понимал путешествия. Снял квартиру в Берлине. В банк приезжал раз в неделю.

VII

Однажды днем, когда Пауль выходил из своей квартиры, швейцар сказал ему: «Доброе утро, господин Бернгейм! На третьем этаже, прямо над вами, освободилась комната».

Пауль только что встал. Обычно он испытывал особенный интерес к тому, что узнавал сразу после пробуждения. Он находился в некоторой зависимости от швейцара: трижды в неделю получая от Бернгейма чаевые в иностранной валюте, тот умудрялся постоянно поддерживать в Пауле чувство вины и ощущение того, что между доходом его служащих и величиной вознаграждения, получаемого самим швейцаром, остается все же весьма значительная разница. Паулю было бы неловко проигнорировать намек швейцара. Впрочем, его беспокоила пустая комната этажом выше, из которой мог доноситься какой-нибудь еще неведомый, но ужасный шум — скажем, шум игорного дома. И уж ни в коем случае не хотел бы Пауль выглядеть в глазах швейцара постояльцем, способным лишь выложить несколько обесценившихся купюр. И Пауль, как деловой человек, осведомился о цене.

— Десять долларов в месяц, — сказал швейцар, не смевший при Бернгейме упоминать о другой валюте.

— Я беру ее, — сказал Пауль быстро и решительно, как обычно говорил по телефону. — Беру, решено!

В самом деле, комната ему необходима. Чем больше разъезжал он по курфюршеству, тем нужнее она становилась. Был туманный февральский день, на перекрестках стояли нищие в серых шинелях, прикрытые куполами тумана. Далее трех метров прохожих не было видно, рано зажженные фонари горели как гаснущие звезды. Пауль знал, что очень грустил бы, не сними он эту комнату. Итак, сегодня у него маленькая сенсация. Целый день не приходила почта, а в те дни, когда почтовый ящик оставался пустым, он особенно остро чувствовал себя покинутым. В такие дни он становился суеверным пессимистом. Он воображал, что людям, с которыми он состоял в переписке, некая враждебная сила препятствует писать ему, или что их письма затерялись на дне почтового ящика, или что в почтовом вагоне порвались мешки с корреспонденцией. Сам он писал неохотно. Он посылал телеграммы или диктовал. Итак, вчера и позавчера ни один человек обо мне не вспомнил, говорил себе Пауль, если его почтовый ящик оказывался пустым. У меня много друзей, а я — совсем один. Даже Марга мне не пишет.

В такие дни он с неторопливым радостным предвкушением настраивал себя на знакомство с деловой корреспонденцией, которая ждала его в конторе в центре города. (Он говорил не «центр города», а «Сити».) Хотя вообще эта корреспонденция его не интересовала. Один деловой партнер предоставил в его распоряжение контору, где сидели секретарь и машинистка Бернгейма, отвечая на телефонные звонки и записывая сообщения, они же самостоятельно осуществляли «небольшие сделки»; когда же заходила речь о крупных — звонили на квартиру Пауля. Каждый день, через час после пробуждения, Пауль направлялся в контору. Если домой приходили письма, то ехал на автомобиле. Когда писем не было — шел пешком, чтобы до дна испить чашу одиночества, а дождавшись момента, когда боль одиночества сменялась мягкой грустью, медленно взращивать надежды на деловую корреспонденцию, возможно таящую неожиданности. Ведь в неразберихе и хлопотах в нее могло затесаться и частное письмо.