Кто знает, сколько бы еще продолжалась эта возня и не услыхал ли бы кто-нибудь со стороны изредка раздававшихся хриплых вскриков о помощи, если бы Николай не догадался применить новое средство. Он включил на миг карманный фонарик и в его свете подсунул под нос полковника дуло пистолета.
— Еще одно движение или крик, и я стреляю! — пригрозил он по-немецки.
И Нивеллингер сразу обмяк и прекратил борьбу.
— Мы партизаны, — сказал Рудак по-русски. — Предлагаем вам сдаться без шума. В противном случае — смерть на месте.
Нивеллингер всем своим видом давал поднять, что смирился. Он даже не стал разыгрывать из себя не знающего русский язык.
— Вы проиграли, полковник! Узнаете? — подошел к нему вплотную Федотов.
Нивеллингер отвернулся и что-то промычал по-немецки. А через минуту совершенно спокойно спросил по-русски:
— Что же вам надо от меня?
Ничего не скажешь, это был опытный разведчик и, видимо, умел владеть собой. Вероятно, он пытался трезво оценить обстановку и принять для себя решение.
— Вы вместе с женой пойдете с нами из города, — ответил Рудак.
— Зачем же вам моя жена? Расстреливайте меня одного, а ее не трогайте. Ведь вы гуманисты!
— Да, мы гуманисты, — подхватил Рудак, — хоть вы и смеетесь над этим. Мы ни вас, ни вашу жену расстреливать не собираемся. Поэтому, если вы хотите жить, то оставьте мысль о сопротивлении и собирайтесь в дорогу.
Выслушав Рудака, Нивеллингер задумался. На жирном крупном лице его выступил пот.
— Я согласен, — промолвил он наконец. — У меня лишь одна просьба: я бы хотел немного выпить водки, чтобы привести в порядок нервы.
Рудак переглянулся с Николаем и Борисом. Те пожали плечами.
— Если она у вас есть — можете, но только скорее.
Казимир к этому времени закрыл ставни, задернул шторы и зажег лампу. При свете Нивеллингер внимательно и как бы оценивающе посмотрел на каждого партизанского разведчика, тяжело вздохнул и присел к столу — его никто уже не держал.
Казимир пошарил в буфете и подал на стол бутылку водки и стакан. К удивлению разведчиков, полковник выпил залпом, один за другим, четыре стакана, ничем не закусывая.
— Ну вот, теперь я готов.
Разведчики собрали документы, а жена полковника с помощью Николая приготовила чемодан с бельем, и все, кто был в комнате, вышли на улицу. Однако первые же шаги показали, что Нивеллингер сильно пьян. Теперь Рудак понял, зачем полковнику понадобилось пить водку: он решил по дороге свалиться и тем привлечь внимание патрулей. «Перехитрил, холера, — с горечью подумал Рудак. — Как бы греха не вышло». С двух сторон полковника пришлось взять под руки. Но через несколько минут он уже не мог двигать ногами. Не мешкая, вчетвером потащили его.
Но идти так по улице было опасно: первый же прохожий мог поднять шум, и тогда полковника пришлось бы бросить — с такой ношей не побежишь. Выручил опыт разведчиков, отличное знание ими местности. С улицы сейчас же свернули в переулок, потом — в какой-то двор, со двора — на огород, с огорода — на пустырь, опять на огород… Из пределов города выбрались только к рассвету.
Дотащившись до леса, разведчики остановились на отдых. Вскоре подошли сюда Артур и Казимир с женой полковника. Ее сознательно вели отдельно от Нивеллингера, чтобы не наделала шуму и не привлекла патрулей.
Привал продолжался не больше часа. Нужно было подальше убраться от города, чтобы на случай погони не попасть в ловушку. Шли медленно — пленного все еще приходилось тащить на себе, — делали частые пятиминутные остановки. Так продолжалось до тех пор, пока полковник не протрезвел настолько, что мог держаться на ногах. Тогда пошли быстрее.
Видя, что партизаны обращаются с ним и его женой вежливо, Нивеллингер на одном из привалов повел такие же речи, какие незадолго перед тем вел Вильденмайер с Носовым и Меняшкиным.
— Послушайте, — начал он дружеским тоном. — Я только сейчас разобрался в вашей ошибке. Ведь вы, как я догадываюсь, полагаете, что я немецкий полковник. А ведь я русский. Ну, служил, правда, у немцев, не отрицаю. Но, если хотите знать, служил не по своей воле. Ведь вы, — он показал на Бориса, Николая и Артура, — фактически были у меня в руках. И лишь потому, что я в душе сочувствую вашей борьбе, я выпустил вас из Борисова невредимыми.
— Бросьте прикидываться простачком, противно! — отрезал Николай.
Нивеллингер хотел еще что-то доказывать, но увидел сидящего в стороне Федотова и понял — игра действительно проиграна.
Больше он за всю дорогу к этому разговору ни разу не возвращался, а когда узнал, что Рудак является помощником командира партизанской бригады по разведке, присмирел окончательно и даже подтянулся, стал вежливым и разговорчивым.
По прибытии на базу допрашивал его Рудак.
Поняв, что только чистосердечные показания могут сохранить ему жизнь, Нивеллингер отпираться не стал и рассказал все, что нам было так необходимо знать. О себе он поведал Рудаку то, о чем читатель уже знает. Он признался, что лично забросил в тыл Советской Армии несколько десятков опытных разведчиков и диверсантов, назвал их настоящие фамилии и те, под которыми они действовали в нашем тылу, указал, как их можно изловить.
Рудак тут же передал эти сведения в Москву, а Нивеллингера и его жену перебросил на основную базу бригады. Лопатин передопросил бывшего руководителя борисовского отделения гитлеровской военной разведки и получил от него ряд дополнительных ценных показаний. А через короткое время Нивеллингер был отправлен вместе с женой на Большую землю, где был использован для вылавливания той самой агентуры, которую он сам же забросил в тыл нашей армии.
Глава двадцатая. Решающий день
Лена в растерянности стояла перед Домной, торопливо соображая, как ей отделаться от требования поварихи и не вносить в кухню охапку дров с миной.
— Ну что же ты стоишь? Давай скорее, — торопила Домна.
— Погоди, Домнушка, я не знала, что тебе требуются дрова для плиты, и отобрала специально для растопки печей и ванны. Я их пока сложу в коридоре, а тебе мигом принесу других, — и, не обращая внимания на ворчание старухи, бегом помчалась в конец полутемного коридора. Там она сложила дрова на пол у печки, а сумочку с миной сунула в стоявшее тут мусорное ведро, прикрыла ведро тряпкой и выбежала во двор за новой охапкой дров.
Всячески стараясь угодить Домне, Лена сама подбросила дров в плиту, принесла воды, помогла поварихе разрубить мясо. Эта старательность и покорность растрогали старуху.
— Ну, спасибо тебе, — прошамкала она и только тут заметила необычную бледность на лице Лены. — Да ты заболела, что ль? На тебе лица нет. Что с тобой?
— Немножко простудилась, а тут еще зубы всю ночь не давали спать, — на скорую руку схитрила Лена.
— Закончишь уборку, приходи, угощу тебя какао с пирожками, — окончательно раздобрилась повариха.
— Спасибо, Домнушка. Ну, я побегу, а то не успею вовремя приготовить ванну и растопить печи.
Лена вышла из кухни, оглянулась по коридору, прислушалась — никого. Подошла к ведру, достала сумку и на секунду задумалась. Куда же деть мину? Где ее спрятать? Сдернула с головы косынку, завернула в нее мину и спрятала под блузку, на грудь. А чтобы мина не свалилась, завязала концы косынки за спиной. Оправив блузку, надела фартук и, захватив беремя дров, стала подниматься по лестнице на второй этаж. «Боже! Хоть бы не взорвалась у меня на груди!» — твердила она про себя.
Так, непрерывно ощущая прикосновение к телу страшного, согретого теперь ее теплом куска металла, Лена приступила к работе. И как ни старалась она заставить себя свыкнуться со своей ношей, мысль о том, что вот сейчас, сию минуту, мина может взорваться, не выходила из головы.
Раз десять спускалась Лена вниз за водой, за дровами. Когда ей случалось споткнуться на ходу, она замирала на месте, закрывала глаза и секунду не двигалась, ни жива ни мертва. Потом, овладев собой, шла дальше. Встречаясь с другими работницами, она старалась не вступать с ними в разговор, боясь, как бы кто-нибудь из них не заметил под блузкой подозрительной выпуклости. «Надо прикинуться больной и ходить сутулясь, — решила она. — Так будет менее заметно».