Стенограммы тогда не велись. И сохранился лишь один-единственный рассказ самого Демьяна Бедного о его собственном выступлении, написанный лишь потому, что оно было связано с Лениным:
«…Под новый — 1920 год — я выступал на праздничном собрании в Бауманском районе. Речь моя была о Ленине, выступавшем передо мной и уехавшем в Рогожско-Симоновский район. Характеристика Ленина была построена мною празднично, весело, юмористически, с легким — любовным, восторженным, правда, — но все же шаржированием «хитрющего старика».
Аудитория покатывалась со смеху. Возможно, она приметила то, чего я не приметил, а именно: что Ильич еще не уехал, стоит, набросив на плечи пальто, у выхода, слушает, как я его расписываю, и тоже покатывается со смеху. Велико было мое смущение, когда я, выходя из бурно рукоплескавшего собрания, напоролся на смеющегося Ильича. Но еще больше было мое удивление, когда Ильич, расхвалив невероятно мою речь, предложил немедленно при нем повторить ее в Рогожско-Симоновском районе, куда мы вместе поехали — с неизменной спутницей, сестрой Ильича, Марьей Ильиничной».
Как не поблагодарить Демьяна Бедного за эту страницу, какой не сыщешь больше нигде!
Часть IV. МОСКВА. 1930–1945
Глава I
НЕ ВОВРЕМЯ И НЕ В ТОЧКУ
Здоровый ли, больной ли, Демьян работает едва ли не пуще прежнего. Один из неумеренных поклонников его таланта подсчитал, что за десять месяцев 1928–1929 годов создано двести пятьдесят фельетонов. Подсчитал — и пришел в восторг. Не задумался — не слишком ли много? Все ли «в точку»?
Над этим мог бы задуматься любой другой поэт, только не Демьян Бедный. «На ниве черной пахарь скромный», газетчик, агитатор озабочен больше тем, чтобы всюду поспеть, чем своим писательским совершенствованием.
Давным-давно исчезли из газет рубрики «На бескровном фронте». А Демьян все дерется, рубит, пропалывает, метет, сварливо прибирается в большом доме, что называл «всероссийской мусорной избой». Когда-то найдя своего читателя, поэт хорошо знал, что адресуется к людям, в огромном большинстве не умевшим читать (четыре пятых России были неграмотны). Теперь выросли и грамотность и читатель. Помнит ли об этом Демьян?
Вслед за боевой песней, которой поэт блеснул осенью 1929 года, он выступает с фельетоном против пьянства «Долбанем!». Для того чтобы заклеймить пьющих, понадобились тысячи строк, обильное введение цитат из газет, летописей, даже таких источников, как записки путешественника Олеария и «Гамбургской драматургии» Лессинга. Ополчаясь против «самой запьянцовской в мире нации», как аттестовал русских Олеарий, поэт словно позабыл о своих старых приемах, молниеносных ударах, когда достигал побед двумя строками, написанными «с сердцем, с перцем, метко, едко…». Каких-нибудь шесть лет назад Демьян пристыдил предающихся другому пороку: «Матерщина — не кирка, ею камня не расколешь!» Две строки превратились в пословицу. Теперь же ему потребовались десятки страниц. Эффект оказался обратно пропорционален количеству строк. Они не попали «в точку».
Когда-то Демьян первый ввел новаторский прием использования газетных цитат, который крепко связал его с интересами текущего дня. Короткий эпиграф о массовых отравлениях на свинцовобелильных фабриках и расстреле демонстрации предварял четыре строки. «И там и тут» — о расправе и отраве. Так же были связаны с газетными сообщениями знаменитые «корнилится и керится» и несчетное количество других крылатых стихотворений, строчек.
Но вот соединительная ткань разрослась, уплотнилась. Юмор где-то начал вытесняться раздражением. То, что было находкой, стало привычкой. Таким вышел фельетон «Долбанем!».
Что это? Усталость таланта, результат многолетней изнуряющей погони за обязательным вмешательством в каждый вопрос каждого дня?
Но о таланте он никогда и разговаривать не желал: «Заявляю раз и навсегда: я весь — производное прилежания и труда»; а обязательное вмешательство было целью его жизни.
Заметил ли кто-нибудь, что не все идет ладно у поэта? Да. Появились сигналы. Вот ответ на читательское письмо:
Поэт серьезно объяснялся с читателями, но их письмо не могло послужить значительным толчком к пересмотру позиций человека, чьи творческие приемы уже очень прочно сформировались. Внимание всегда направлено к тому, что делается вокруг: меньше всего — на себя.
Сказалось и то, что Демьян уже не так много ездил, не столько бывал на «местах», где черпал раньше свежие силы, наблюдения. На беду один из выездов уже нового, 1930 года вместо обычной зарядки совершенно выбил поэта из колеи.
6 января Демьян, бросив на полстроке фельетон, по просьбе рабочих поехал в Вятку. Раз зовут — значит, нужно посмотреть, обсудить, что у них ладно, что неладно, помочь.
Неладного оказалось много. Демьян заговорил об этом сразу же.
Сперва прямо на дороге:
— Дороги у вас ужасные. Вы же были губернским центром. Как же держали связь с уездами?
Потом на улице:
— Пьяных много. Я столько не видел нигде…
Наконец, в клубе:
— Клуб имени Демьяна Бедного, а полно хулиганов и пьяниц. Что же будут говорить: «Демьянка-пьянка»?
Но больше всего Демьяна Бедного поразили условия труда на кожевенных заводах.
— Что же у вас тут делается? Грязь, вонь… Все вручную. До революции за такие порядки рабочие вывезли бы мастера на тачке за ворота!
В окружкоме сразу же не понравились такие тексты Демьяна. А он продолжал то же самое на рабочих митингах и других встречах. Когда собрался уезжать, на просьбу еще задержаться ответил, что ему странно поведение вятичей. «Пришел ли кто-нибудь сказать: «Посмотрите на наши достижения»? Нет, никто не пришел. Ведь могли бы использовать меня. Придите, покажите мне хорошее — и я прогремлю о вас на всю Россию. Ведь мы — одно целое. Мы служим друг другу, общему делу… Зарядите меня хорошо, и я расскажу сотням тысяч о ваших достижениях. Вы просите меня остаться: покажись народу. Что я буду показывать себя, коли вы мне ничего не показываете? Выходит, пустое место на пустом месте».
…Это «пустое место» особенно задело руководство. Окружкомовцы, с самого начала уклонившись от встречи с таким бесцеремонным гостем, упорно продолжали уклоняться и дальше. Кроме того, дали в редакцию «Вятской правды» указание поменьше освещать встречи и вычеркнуть из стенограмм выступлений Демьяна все, что вызвало их неудовольствие.
Затем они написали жалобу о «пустом месте» и прочем. В крайкоме разобрались, неправота руководства была налицо, но Демьян долго не мог успокоиться.
«Случай в самом деле небывалый в моей практике, — писал он работникам «Вятской правды», которые разделяли его точку зрения, — получив из Вятки настоятельную просьбу приехать, я бросаю все и еду за 900 верст. Приезжаю в Вятку и сразу вижу, что к вызову окружком не имеет никакого отношения. В дальнейшем определяется «отношение», но очень странное. Там, в клубе, где я выступаю, я не вижу ни единого приветливого окружкомовского лица. На товарищеский писательский ужин окружкомовцы, специально приглашенные, не приходят тоже… а предпочитают прогулку в кино. На следующий день та же история. Я не знал, что и думать. Заметьте, что такие случаи бывали у меня, когда я в Одессу, например, приезжаю по вызову не окружкома, а Перекопской дивизии. Я еду прямо в дивизию, выступаю там. Я могу вернуться обратно в Москву, не заявившись в окружком, а сделавши только то дело, ради которого приехал. Никаких тут формальных нарушений нет. Но никогда не бывало, чтобы местный агитпроп немедленно не попытался использовать меня до отказу: побыл в дивизии? Хорошо! Теперь походи денек-два в партийной упряжке! И я ходил, как тому и быть полагается. У партруководства нет формализма, у меня нет чванства, идем друг другу навстречу. Иначе и не должно быть. Тут же я делаю к Вятскому окружкому 900 верст, а он 900 вершков не хочет сделать, простой записочкой не отзовется, не спросит, в какой мере меня можно взнуздать, куда послать и т. д.».