(185) Что касается договоров и честного их соблюдения, то Пифагор так хорошо учил этому своих учеников, что рассказывают следующее. Однажды Лисид помолился в храме Геры и, выходя, встретил сиракузянина Эврифама, с которым вместе слушал Пифагора, когда Эврифам входил в храм богини. Эврифам попросил подождать, пока он выйдет после молитвы, и Лисид сел на стоявшее там каменное сиденье. Но когда Эврифам помолился, он погрузился в глубокое размышление и, забыв о просьбе, вышел через другие двери. Лисид провел неподвижно оставшуюся часть дня, ночь и большую часть следующего дня. Может быть, он оставался бы там и дольше, если бы Эврифам не пришел на следующий день в пифагорейскую школу и не вспомнил о нем, услышав, что товарищи спрашивали, почему его нет. Вернувшись, он застал Лисида в ожидании, как и было условлено, и увел его с собой, объяснив причину своей забывчивости, и добавил: «Кто-то из богов на меня ее наслал, чтобы проверить твою верность договору». (186) Пифагор запрещал употребление в пищу живых существ по многим другим причинам, но главным образом как средство миротворчества. Ведь если люди станут гнушаться убийства животных как беззаконного и противоестественного, то, сочтя убийство человека еще более нечестивым, они не будут воевать. Война совершает и оправдывает убийство, так как убийством она существует. Предписание «не перешагивай через весы» есть призыв к справедливости, предписывающий все совершать справедливо, как будет показано, когда речь пойдет о символах [173]. Итак, из всего сказанного ясно, что Пифагор и на словах, и на деле очень старался быть справедливым и передать это людям.

Глава XXXI

(187) За рассказом о справедливости Пифагора последует рассказ о его благоразумии — в чем оно выражалось и как он передал его ученикам. Уже упоминались общие наставления относительно благоразумия [174], в которых предписывалось отсекать огнем и железом всякую несоразмерность. Такого же рода требования воздерживаться от употребления в пищу одушевленных существ и от употребления некоторых видов пищи, вызывающих неумеренность, и обычай подавать при трапезах изысканные и дорогие яства, а затем отдавать их рабам только для того, чтобы умерить страсть к ним, и дозволение носить золотые украшения одним гетерам, но не благородным женщинам, и поддержание ума бодрым и свободным от того, что этому мешает. (188) Кроме того, к этой же добродетели следует отнести также словесную сдержанность и полное молчание, которые способствуют владению языком; и напряженное и неустанное постижение и изучение труднейших основоположений, и поэтому воздержание от вина, умеренность в пище и сне, неподдельное отвращение к славе, богатству и подобным вещам; искреннее уважение к старшим, неподдельное чувство близости и дружелюбие в отношении ровесников, безотказное участие и поощрение в отношении младших, и все прочее такого рода. (189) Из того, что рассказывают Гиппобот и Неант о пифагорейцах Миллии и Тимихе [175], можно понять благоразумие этих мужей и как им внушил его Пифагор. Они рассказывают, что правитель Дионисий, хотя и сделал все возможное, не добился дружбы ни одного из пифагорейцев, потому что они остерегались и сторонились его единовластия и беззакония. Он послал отряд в тридцать человек под предводительством сиракузянина Эвримена, брата Диона [176], навстречу пифагорейцам, чтобы устроить им засаду, когда они совершали свой обычный переход в положенное время из Тарента в Метапонт, так как они соответственно смене времен года выбирали для этого подходящие места. (190) В Фанах, ущелье близ Тарента, через которое лежал их путь, Эвримен устроил засаду, спрятав большую часть отряда. Когда ничего не подозревавшие пифагорейцы в полдень пришли к этому месту, воины, подняв военный крик, напали на них как разбойники. Пифагорейцы испугались и были приведены в смятение внезапностью нападения и большим числом воинов (самих их было около десяти). Так как они были бы захвачены, если бы сражались безоружные с хорошо вооруженными воинами, они решили спастись бегством, не считая это противным добродетели. Ведь они знали, что мужество — это знание того, чего следует избегать, а что следует терпеть, как этого требует разум. (191) И беглецы уже были близки к спасению (ведь воины Эвримена с тяжелым оружием отстали, преследуя их), если бы не очутились на каком-то поле, засеянном бобами, которые как раз цвели. Не желая нарушить заповедь, предписывающую не касаться бобов, они остановились и были вынуждены обороняться от преследователей камнями, палками и чем попало до тех пор, пока они не отбили их, убив одних и ранив многих других. Но все же воины убили их всех, никого не взяли в плен живым, и за эти бобы они с радостью встретили смерть соответственно заповедям школы. (192) Эвримен и его воины были в большом смущении, что они не могли привести ни одного живого к Дионисию, который для этого их и посылал. Итак, насыпав над погибшими земли и устроив там кладбище героев, воины пошли домой. Затем им встретились кротонец Миллий и лаконянка Тимиха, его жена, отставшие от всех, потому что Тимиха была уже на последнем месяце беременности и шла медленно. Обрадовавшись, что их можно взять живыми, воины содержали их под стражей очень бережно и заботливо и привели к Диониию. (193) Узнав о случившемся, он очень опечалился и сказал: «Но вы за всех получите от меня заслуженные почести, если будете моими соправителями». Но когда Миллий и Тимиха на все его обещания ответили отказом, Дионисий сказал: «Объясните мне хотя бы одну вещь, и вы выйдете на свободу с подобающей охраной». Когда Миллий спросил, что хочет знать Дионисий, тот сказал: «То, почему твои товарищи предпочли умереть, чем наступить на бобы». На что Миллий тотчас ответил: «Они претерпели смерть, чтобы не наступить на бобы, я же предпочту скорее наступить на бобы, чем сказать тебе, почему они это сделали».

(194) Пораженный его ответом, Дионисий приказал отдать его под стражу, а Тимиху пытать (он думал, что беременная женщина, и к тому же изолированная от мужа, легче выдаст тайну из страха перед пытками), но благородная женщина, стиснув язык зубами, отгрызла его и выплюнула в лицо тирану, показав, что если ее женская природа, побежденная пытками, будет вынуждена открыть что-либо из того, что держат в тайне, то орудие этого она отбросила от себя. Вот как не любили пифагорейцы вступать в дружеские отношения вне школы, даже если это были отношения с царями.

(195) Подобные предписания были у них и относительно молчания, способствующего умеренности в поведении. Ведь владение языком — самый трудный вид самоконтроля. Именно благоразумие побудило Пифагора внушить кротонцам воздержание от нечестивых и незаконных связей с наложницами, а также исправление музыкой, с помощью которой Пифагор привел к благоразумию безумного от любви юношу. [177] К той же добродетели относится заповедь не поддаваться высокомерию. (196) Все это предписал ученикам Пифагор, и первооткрывателем этого был он сам. Они всегда обращали внимание на то, чтобы тело было в одном и том же состоянии: чтобы не было так, что оно то сморщивается, то делается тучным, так как они считали это свидетельством беспорядочного образа жизни. То же самое касается образа мыслей: они не были то веселы, то унылы, но постоянно пребывали в спокойной радости. Они избегали гнева, уныния и беспокойства, и у них была заповедь, что никакое человеческое несчастье не должно быть неожиданностью для разумного существа, но следует ожидать всего, над чем сами они не властны. Если же ими когда-либо овладевал гнев, печаль или что-то другое в этом роде, то они уходили прочь, и каждый наедине с собой старался сдержать и излечить это состояние души. (197) О пифагорейцах говорят и такое: никто из них в гневе не наказывал рабов и не наставлял свободного человека, но каждый ждал, когда восстановится душевное спокойствие (вразумление они называли «настройкой»), и они восстанавливали душевное спокойствие молчанием и спокойствием. Во всяком случае, Спинтар часто рассказывал об Архите из Тарента такой случай: после длительной отлучки он вернулся в свое имение, как только закончился поход, который город предпринял против мессапов, и когда увидел, что управляющий и другие рабы плохо работали и совершенно обленились, то, придя в ярость и гнев, как и любой другой в таком случае, он сказал им, как представляется, только вот что: им повезло, что он на них рассердился, и если бы не это, они бы не остались безнаказанными после такого проступка. (198) Спинтар говорил, что и о Клинии рассказывали нечто подобное, ибо он тоже откладывал все увещания и наказания до тех пор, пока не восстановит спокойствие души. Пифагорейцы чуждались жалоб, слез и подобных вещей, и ни корысть, ни стремление к чему-либо, ни гнев, ни тщеславие, ни что-либо другое в таком роде не становились причиной раздора, но все они относились друг к другу так, как заботливый отец относится к детям.