Заслуги Трубецкого перед тайным обществом были намного скромнее. Тем не менее переписка и следственные дела арестованных заговорщиков, а также мемуары современников свидетельствуют: авторитет князя в глазах его товарищей был очень высок. Один из самых искушенных в политике заговорщиков, подполковник Гавриил Батеньков, утверждал: «Обращая всё внимание на Трубецкого, я полагал, что прочие составляют не важное звено и сами собою без решения и подкрепления из других мест ничего делать не могут, а может быть, и не знают истинного состояния дела». А искренне презиравший Трубецкого мемуарист Николай Греч признавал, что князь «вошел в славу и почет у наших либералов»{728}.
Собственно, исключительность Трубецкого среди заговорщиков во многом определялась его служебным положением. Конечно, ни Рылеев, ни его сторонники никогда не поднимались до таких карьерных высот.
Пока Трубецкой был за границей (1819—1821), в России произошла «семеновская история». Даже те офицеры-семеновцы, которых в момент беспорядков не было в Петербурге, были серьезно понижены в служебном статусе. К примеру, штабс-капитан Семеновского полка Матвей Муравьев-Апостол служил на Украине адъютантом малороссийского генерал-губернатора Николая Репнина, к беспорядкам в столице никакого отношения не имел и ничего о них не знал, тем не менее спустя год без всяких объяснений был переведен с чином майора в армейский Полтавский полк{729}. Ему не оставалось ничего другого, как подать в отставку. Те же, кто в момент восстания находился «при полку налицо», были лишены права не только на отставку, но и на отпуск.
Однако правительственные репрессии не коснулись Трубецкого. Он тоже был переведен — но в лейб-гвардии Преображенский полк, считавшийся таким же «коренным», как и Семеновский. Из-за границы он вернулся в сентябре 1821 года, а через четыре месяца получил чин полковника{730}. При этом он сохранил и полученную в 1819 году должность старшего адъютанта Главного штаба.
Пожалуй, самая яркая страница служебной биографии Трубецкого — его деятельность в последний перед арестом год. В декабре 1824-го он был назначен дежурным штаб-офицером 4-го пехотного корпуса со штабом в Киеве, а в феврале 1825-го приступил к исполнению новых обязанностей. Корпус, в котором он служил, входил в состав 1-й армии. Командовал ею генерал от инфантерии граф Фабиан фон Остен-Сакен, начальником армейского штаба был генерал-лейтенант барон Карл фон Толь. Главная квартира армии располагалась в Могилеве.
Перейти на службу в 4-й корпус Трубецкому предложил генерал от инфантерии Алексей Щербатов, с которым тот познакомился за границей. «Когда князь Щербатов, будучи назначен корпусным командиром, предложил мне ехать с ним, то я с одной стороны доволен был, что удалюсь от общества, с другой хотел и показать членам, что я имею в виду пользу общества и что там я могу ближе наблюдать и за Пестелем», — сообщал Трубецкой следователям{731}. Свидетельству этому вряд ли стоит полностью доверять, поскольку на следствии борьба с Пестелем стала для Трубецкого одной из главных линий самозащиты. «Удаляться» же от общества князь и вовсе не собирался, и события декабря 1825 года — явное тому подтверждение.
Окончательное же решение о назначении Трубецкого в Киев принял император Александр I.
До Щербатова 4-м пехотным корпусом 1-й армии командовал знаменитый герой Отечественной войны 1812 года, генерал от кавалерии Николай Раевский. Время, когда он, прославленный на полях сражений, вдохновлял своей деятельностью поэтов и художников, давно прошло. В Киеве генералу было решительно нечем заняться. О том, как проводил время корпусный командир, читаем в воспоминаниях Филиппа Вигеля; «Тут прославился он только тем, что всех насильно магнетизировал и сжег обширный, в старинном вкусе, Елисаветою Петровной построенный, деревянный дворец, в коем помещались прежде наместники». А польский помещик Кржишковский в доносе на генерала сообщал: «Публика занялась в тишине соблазнительным магнетизмом и около года была совершенно заблуждена или не смела не верить ясновидящим и прочая, а более всего, что занимается магнетизмом заслуженный и первый человек в городе»{732}.
В Киевской губернии не было генерал-губернатора и, таким образом, командир корпуса оказывался высшим должностным лицом. Раевского вовсе не интересовали его обязанности — но еще меньше они интересовали его подчиненных по гражданской части: гражданского губернатора Ивана Ковалева и обер-полицмейстера Федора Дурова. В губернаторской канцелярии процветало взяточничество. В 1827 году было обнаружено, например, что секретарь Ковалева Павел Жандр, действуя в основном с помощью «откатов», в несколько лет присвоил себе 41 150 рублей (для сравнения: годовое жалованье армейского капитана составляло 720 рублей){733}. При этом, конечно, и сам Ковалев в убытке не оставался.
Уровень преступности в городе был очень высоким. Одним из самых распространенных преступлений было корчемство — незаконная торговля спиртными напитками, прежде всего водкой. Монополия на производство таких напитков принадлежала государству, частные лица откупали у него право на торговлю ими. Система откупов порождала желание торговать водкой, не платя за это казне. Корчемство вызывало к жизни целые преступные сообщества, занимавшиеся незаконным производством водки, ее оптовой закупкой, ввозом в город и последующей перепродажей в розницу{734}.
Кроме того, в 1820-х годах в Киеве обреталось множество всяких подозрительных личностей. Особая их концентрация наблюдалась на знаменитых ежегодных январских «контрактах» — торгах, на которых заключались подряды на поставки для армии. В это время в город съезжались владельцы окрестных имений, шла активная игра в запрещенные законом азартные игры, возлияния часто бывали неумеренными, помещики и офицеры ссорились и дуэлировали, а иногда устраивали банальные драки. Ситуация в городе очень беспокоила императора.
С 1823 года за картежниками была установлена слежка, ни к чему, однако, не приведшая. Полицмейстер Дуров, сам игрок, рапортовал, что помещики «приезжали сюда по своим делам домашних расчетов в контрактовое время» и играли в карты «вечерами в своих квартирах, к коим временами съезжались знакомцы и также занимались в разные игры, но значительной или весьма азартной игры, а также историй вздорных чрез оную не случалось во всё время»{735}.
В Киеве активно действовали и масоны, не прекратившие свои собрания после императорского указа (1822) о запрещении масонских лож и тайных обществ. В Петербург постоянно шли доносы: «…существовавшая в Киеве масонская ложа не уничтожена, но переехала только из города в предместье Куреневку»{736}. Но местная администрация, проводившая по этому поводу следствие, ложу не обнаружила. «С того времени как последовало предписание о закрытии существовавшей здесь ложи, она тогда же прекратилась, и могущие быть общества уничтожились, особенных же тайных сборищ по предмету сему здесь в городе и в отдаленностях окрестных, принадлежащих к городу по его пространству, никаких совершенно не имеется»{737}, — отчитался Дуров губернатору.
Особенную тревогу высших должностных лиц империи вызывали жившие в Киеве и его окрестностях поляки: их априорно считали виновными в антироссийских настроениях. Ковалеву и Дурову было поручено следить и за ними. Однако и эта слежка ни к чему не привела. «Суждений вольных я не заметил, кои были предметом моего наблюдения», — рапортовал Дуров. Ковалев докладывал императору, что польские помещики «ведут себя скромно и осторожно, стараются даже показывать вид особенной к правительству преданности»{738}.