собой согревала

царя-старца; а девицы

меж собой играли

голенькие. Как там она

грела, я не знаю,

знаю только, что царь грелся

и... и «не познаю».

IV

Перед дворцом своим гуляет

веселый старый Рогволод.

Дружина, отроки, народ

во злате вкруг него сияют.

У князя праздник: ожидает

литвина — князя-жениха,

что сватается за Рогнеду.

Перед богами Лель и Ладо

огонь Рогнеда развела,

драгим елеем полила

и сыпала на пламя ладан.

Вокруг, валькириям подобно,

танцуют, тешатся подруги.

И поют себе:

«Гой, гоя, гоя!

Новые покои

мы украсить рады

гостям на усладу».

Встает густая туча пыли

за Полоцком. И стар и млад

навстречу князю поспешили,

бояре с челядью спешат.

Сама Рогнеда с Рогволодом

пошла с подругами, с народом.

Не литовский князь ожидаемый,

сердцем избранный, хоть неведомый,

а из Киева туром-буйволом

идет веприщем за Рогнедою

Володимир-князь с киевлянами.

Пришли, и город обступили

кругом, и город подпалили.

Владимир-князь перед народом

убил седого Рогволода,

поя народ, княжну поя,

отыде в волости своя,

отыде с шумом. И растли ю,

Рогнеду эту молодую,

и прогони ю, и княжна

блуждает по миру одна...

Кто ей поможет... Вот какие

те венценосные, святые

князья-цари!

V

Чтоб палачи их покарали,

царей, проклятых палачей!

Возни с царями, чтоб вы знали,

как дурень ходишь вкруг царей,

как подступиться к ним — не знаешь.

И все никак не угадаешь,

что делать с поганью? Скажи,

сестрица бога Аполлона,

открой, голубка, укажи,

как пресмыкаться перед троном.

Тебе, коль денег припасу,

монисто к пасхе поднесу.

Запишемся с тобой в лакеи,

наденем новые ливреи,

да и начнем царей любить.

Карандаши мне жаль тупить.

Где воли нет для человека,

не будет там добра вовеки.

Зачем себя в обман вводить?

Пойдем в селения — там люди,

а там, где люди,— славно будет,

там будем жить, людей любить,

святого Господа хвалить.

Дочка ктитора

То было в давние года,

когда борцы везде ходили

и девушек с ума сводили,

всех изводили, хлопцев били

и верховодили всегда, —

точь-в-точь гусары на постое;

в правленье гетманов святое

то было — в давние года.

Настали праздники в селе.

В корчме, усевшись на столе,

слепые лирники играли,

а за танец брали грош.

Там пыли облака вставали,

там девушки плясали

и парни... «Все одно и то ж,

другой начнем!» — «Хорош и этот!»

И снова лиры залились,

поют и пляшут щеголихи,

а парни, подбоченясь лихо,

вприсядку понеслись.

Стоит красавец в серой свите, —

ну, право, равных нет Никите!

Красавец малый, да байстрюк,

байстрюк, да и бедняк при этом.

Один, забытый целым светом,

стоит в корчме, как тот...

А плечи потолку подпора.

Он оторвать не может взора

от дочки ктитора... Она

в цветы и ленты убрана,

как та картинка... Погодите, —

не на него ль она глядит?

Иль это кажется? Горит,

горит Никита в серой свите!

Грошик вынимает

и на медный, на последний

танец нанимает,

ту богачку, ту гордячку

плясать приглашает!

«Прочь отсюда, прочь, приблуда! —

И захохотала

Дочка ктитора. — Батрачек

для тебя не стало?»

Осрамила, да при людях

гордячка Никиту,

осрамила, оттого что

хлопец носит свиту!

Дочка ктитора, ты будешь

наказана строго

за насмешку!..

Где ж Никита?

Далекой дорогой

он ушел. Никто не ведал,

что с хлопцем случилось...

Только ктиторова дочка

покоя лишилась.

Домой в слезах она пошла,

и спать в слезах она легла.

Есть не хотела... Сна не знала,

какой легла, такой и встала,

как в одури! Что делать ей?

Как быть? Все мысли — о Никите,

а тот, как сыч нахохлясь, в свите

стоит все время перед ней!

Вот наважденье! Оказалось,

что над неровней ты смеялась

в недобрый час. И стало жаль

тебе его... Тоска, печаль

и стыд — всё душу обступило.

Ты зарыдала. Отчего?

Да оттого, что полюбила

Никиту бедного того!

Диво дивное на свете

с тем сердцем творится.

Кажется, вчера чуралось, —

сегодня томится.

Так томится, — на край света,

только прикажите,

А пошло бы!.. Вот на дочку

Ктитора взгляните:

Жить не хочет. Пусть бы в воду,

но только к Никите!

Берегитесь над неровней,

девушки смеяться,

чтоб и вам, как той гордячке,

с бедой не спознаться!

Она былинкой сохла, вяла,

отца и мать перепугала, —

на богомолье повезли,

святые травы ей давали,

и все-таки не помогли!

Взбиралась на курган в печали, —

дорожку ноги протоптали, —

глядела вдаль, ждала, ждала...

Травой дорожка поросла;

слегла красавица в бессилье...

Вот что насмешки натворили!

Он же канул, провалился;

может, где и бродит, —

нету вести. Год за годом,

три года проходит.

На четвертый год настали

снова праздники в селе.

Снова, сидя на столе,

лирники в корчме играли.

По грошику брали

и так же играли,

на радость всем, как и когда-то.

И так же девушки плясали,

как и когда-то.

Вдруг в богатом жупане,

в синей шапке, в красных,

как ягоды, штанах атласных,

вприсядку залетел казак

да припевал еще вот так:

«Да спасибо батюшке,

да спасибо матушке,

что добыли нас.

А как добывали,

жито рассыпали

в ночи на печи!»

«Эй, водки! Меду! Два стакана!

Где сотский? Нет ли атамана?

Начнем бороться! Погань, падаль,

борца сегодня вам не надо ль?

Борец пред вами!»

Вот не ждали!

И много дней без перерыва,

как злой болячке, как нарыву,

борцу всем миром угождали.

А был разборчив он, — почище

и паныча... Откуда зло

взялось такое? Все село

ему не наготовит пищи!

А он поет, гуляет, пьет

да хлопцам жару задает

пред девушками. Вот проклятый,

он головы вскружил им всем:

Такой хороший и богатый!

Уже не борется ни с кем,

а просто так гуляет

да садик ктитора нередко

ночами посещает.

А там красавица встречает

и припевает, прибавляет:

«То не ты ли Никита?

Не твоя ль эта свита?»

Тот он, тот, кого на смех

поднимала ты при всех!

А теперь он стал желанным,

его поджидаешь,

с ним обходишься, как с паном,

во всем угождаешь.

И не день, не два, как пану,

ему угождала,

и не день, не два Никиту

в саду поджидала!

Дождалась ты, поджидая:

нагрянуло горе, —

не очнулась! Дни проходят,

месяц минул вскоре.

И лето минуло, и осень,

семь месяцев прошло, и восемь,

пришел девятый за восьмым, —