Подожгли соседи злые
у соседа хату,
и лежат они, погревшись,
мирным сном объяты.
Да забыли серый пепел
по ветру развеять.
Лежит пепел на распутье,
а в том пепле тлеет
искра пламени большого
и не погасает,
ждет поджога, точно мститель
часа ожидает,
злого часа! Тлела искра,
тлела — ожидала
на широком раздорожье,
да и гаснуть стала.
Так и неметчина спалила
большую хату и семью,
семью славян разъединила
и тихо-тихо к ним впустила
усобиц лютую змею.
Полилися реки крови,
пожар потушили,
а сирот и пепелище
немцы поделили.
И в оковах вырастали
славянские дети
и в неволе позабыли,
кто они на свете.
А на старом пепелище
искра братства тлела,
дотлевала, ожидала
крепких рук и смелых —
и дождалась!... Ты увидел
под пеплом глубоко
огонь добрый смелым сердцем
и орлиным оком!
И зажег ты яркий светоч —
светоч правды, воли,
и славян семью большую
во тьме и неволе
сосчитал ты до едина —
сосчитал лишь трупы,
а не славян. И восстал ты
на крутых уступах —
на всемирном раздорожье —
Иезекиилем.
И — о, чудо! — трупы встали
и глаза раскрыли;
обняли друг друга братья
и заговорили
языком любви сердечной,
подружась навеки!
И слились в едином море
славянские реки!
Слава тебе, ученому,
чеху-славянину,
что не дал ты уничтожить
немецкой пучине
нашу правду! И родное
славянское море
снова станет многоводным,
и в его просторе,
с верным кормчим, под ветрилом,
свежим ветром полным,
поплывет наш челн по морю,
по широким волнам.
Будь же славен ты, Шафарик,
вовеки и веки,
что в одно собрал ты море
славянские реки!
Так прими же в своей славе,
повстречай приветно
эту думу немудрую,
дар мой неприметный,
про того святого чеха,
мученика Гуса!
Прими, отче! А я тихо
Богу помолюся,
Чтобы стали все славяне
братьями-друзьями,
сыновьями солнца правды
и еретиками,
вот такими, как Констанцкий
муж великий, правый!
Принесут они навеки
миру мир и славу!
(Ян Гус)
Камень, который отвергли строители,
он оказался во главе угла:
от Господа это было,
и дивно в очах наших.
Псалом 117, стихи 22-23
«Кругом неправда и неволя,
народ замученный молчит,
а на апостольском престоле
монах раскормленный сидит.
Он кровью, как в шинке, торгует,
Твой светлый рай сдает внаем!
О, царь небесный! Суд Твой всуе,
и всуе царствие Твое.
Разбойники, людоеды
правду побороли,
осмеяли Твою славу,
и силу, и волю!
Земля скованная плачет,
словно мать по детям:
кто собьет оковы эти,
встанет в лихолетье
за Евангелие правды,
за народ забитый?
Некому! Неужто ж, Боже,
и не ждать защиты?
Нет! Настанет час великий,
час небесной кары!
Распадутся три короны
высокой тиары...
Распадутся! Благослови
на смерть и на муки,
благослови мои, Боже,
нетвердые руки!..»
Так в келье Гус с неправдой злою
решил бороться — разорвать
оковы ада... и святое,
святое чудо показать
очам незрячим.
«Поборюсь...
Со мной Всевышний! Да свершится!»
И в Вифлеемскую каплицу
пошел молиться добрый Гус.
«Во имя господа Христа,
За нас распятого на древе,
И всех апостолов святых,
Петра и Павла особливо,
мы отпускаем все грехи
вот этой буллою... святою
рабыне божьей...»
«Этой самой,
что позавчера водили
по улицам Праги.
Этой самой, что шаталась,
упившися хмелем,
по шинкам да по казармам,
по монашьим кельям.
Она деньги раздобыла
да буллу купила —
и теперь свята... О Боже!
Великая сила!
Великая слава! Помилуй людей!
Отдохни от гнева в светлых сенях рая!
За что погибают? За что ты караешь
своих и покорных и добрых детей?
За что ты ослепил им очи
и вольный разум их сковал
оковами кромешной ночи?...
Прозрейте, люди, день настал!
Глаза раскройте, шире груди!
Проснитесь, чехи! Вы же люди,
а не потеха чернецам!
Злодеи, палачи в тиарах
все обратили в прах и дым,
Как там, в Московии, татары,
и догматы свои слепым —
нам навязали!.. Кровь, пожары,
все зло на свете, войны, свары,
мученья адские, а Рим
распутством одержим.
Вот все их догматы и слава!
Чего славней!.. А нынче — вот
установление конклава:
кто, буллы не купив, умрет,
тот — прямо в ад. А если плату
ты внес двойную — режь хоть брата.
Всех, кроме пап и чернецов,
и в рай ступай в конце концов!
И вор у вора без пощады
ворует... тут же, в церкви. Гады!
Насытились ли вы вполне
людскою кровью?.. Нет, не мне,
великий Господи, простому
рабу, судить твои дела
великие: ведь людям зла
Не причинишь ты по-пустому!
Молю я, господи, помилуй,
спаси ты нас, святая сила!
Язык мой язвами клейми,
но язвы мира изыми!
Не дай глумиться ты лукавым
над вечною твоею славой
и над смиренными людьми!...»
И плакал Гус, творя молитву,
слезами тяжкими... Народ
дивился молча: что творит он?
И на кого он восстает?
«Глядите, люди! Вот вам булла,
что я читал!» И показал
ее народу. Всколыхнуло
толпу: он буллу разорвал!
Из Вифлеемской той каплицы
до самой мировой столицы
громами эхо понеслось.
Монахи скрылись... Грозной карой
в конклаве эхо отдалось —
и дрогнула, кренясь, тиара!
Зашипели в Ватикане
змеями монахи.
Авиньон с монашьим Римом
зашептался в страхе,
зашептались антипапы —
потолки трясутся
от шепота. Кардиналы
гадюками вьются
вкруг тиары. И украдкой
меж собой грызутся,
что коты за мышь... И как же!
Тут ведь меху, кожи
горы целые... А мяса!!!
Даже стены тоже
вздрогнули при вести: в Праге
уж гогочут гуси
и летят с орлами биться...
Всполошился, струсив,
собрался конклав... Решили:
меж собой не споря,
встать на Гуса и в Констанце
воронью быть в сборе!
Да стеречь везде позорче,
глядеть сверху, снизу,
чтоб не дать в славянском поле
скрыться птахе сизой.
То не воронье слеталось —
монахи толпою
повалили. Степь, дороги
точно саранчою
покрылись: герцоги, бароны,
псари, герольды, шинкари
и трубадуры-кобзари...
Змеятся латников колонны.
За герцогинями без счета
все немцы: соколов несут,
те едут, те пешком идут...
Кишат! Всяк рвется на охоту,
как гад на солнышко спеша!
О, чех! Жива ль твоя душа?
Глянь, сколько силы повалило
как бы на сарацина, в бой
иль на великого Аттилу!
А в Праге ропот, гул глухой,
и кесаря, и Вячеслава,
и весь собор тысячеглавый
там вслух бранят наперебой,
В Констанц не отпуская Гуса.
«Жив Бог! Жива душа моя!
Я смерти, братья, не боюся!
Я докажу тем змеям! Я
у ненасытных вырву жала!...»
И Гуса Прага провожала,