Сам Завоеватель предпринял ряд карательных экспедиций, объектом которых стали афганские и хорасанские города, в той или иной степени поддержавшие попытку реванша Джелаладдина.

Осенью 1222 года Угэдэй нанес удар по Газни, который мог послужить плацдармом для ответного наступления принца-изгнанника. Монгол выгнал газнийцев из города, якобы для пересчета, и всех их умертвил, за вычетом нескольких сотен лучших ремесленников, которых, как обычно, отправил работать в Монголию. Город же подвергся полному уничтожению.

Далее монголы заняли Герат. Прослышав о победе Джелаладдина под Перваном, гератцы подняли антимонгольское восстание. Чингисхан бросил на них армию Элжидая, усиленную пятьдесятью тысячами ополченцев, пригнанных из соседних районов. Осажденные, зная безжалостность монголов, поначалу отважно отбивались, но силы были неравны, и 14 июня 1222 года Элжидай овладел городом. Всех его жителей монголы предали смерти. «На протяжении недели они только и делали, что убивали, грабили, жгли и разрушали». Когда враги ушли, немногие горожане, спасшиеся тем, что сумели спрятаться в соседних ущельях и пещерах, возвратились на родные пепелища. Элжидай эту возможность предвидел и послал в Герат конный отряд с заданием их истребить.

А что же происходило в тылах у монголов? Несмотря на бесчинства Толуевой рати, некоторые кварталы Мерва сохранились. Более того: долина Мургаба была столь плодородна, что после ухода врагов город возродился довольно быстро. Весть о Перванской битве вызвала взрыв радости у мервцев, решивших, что час реванша пробил. С помощью бывших военачальников Джелаладдина они наскоро отстроили городскую стену, а заодно и мургабскую плотину, обеспечивавшую водоснабжение города. Префект (некий перс), оставленный монголами в Мерве, естественно, был умерщвлен. Но мстительность монголов не заставила себя долго ждать. Корпус их войск силой до пяти тысяч сабель, предводительствуемый Дорбаем, докончил истребление горожан и вместе с ними уцелевших кварталов.

Жертвой повторного и еще более разрушительного нападения стал город Балх, а его обыватели — объектом нового и еще более безжалостного истребления.

Так Афганистан и Хорасан окончательно лишились способности к антимонгольскому сопротивлению. Их города были разрушены до основания, как если бы пережили катастрофическое землетрясение, равно как и плотины вместе с водоотводными каналами, превратившимися в застойные канавы; зернохранилища сгорели, исчезли с лица земли фруктовые сады и лесозащитные посадки, сотни лет заслонявшие собой поля от песков. Тысячелетние нивы превратились в степь, беззащитные огороды остались один на один с песчаными бурями, налетавшими из пустыни. В эти оазисы с певучими названиями, где поднялись города «Тысячи и одной ночи», цвет утонченной арабо-персидской цивилизации, во все эти чудные творения Востока пришла степь, которая при сочувственном попустительстве кочевников подчинила себе все. От этой «смерти земли» Восточный Иран уже никогда не оправился.

Осенью 1222 года, покинув безвозвратно погубленные края, Чингисхан переправился через Амударью и возвратился в Трансоксиану, страну, сравнительно с Хорасаном менее пострадавшую от его воинства. Проезжая Бухару, Завоеватель вдруг заинтересовался, в чем суть мусульманской религии. Любопытство, на первый взгляд, странное для человека, только что причинившего исламскому миру ужасные беды. Однако Чингисхан никогда не имел намерений и даже мысли в голове не держал ратоборствовать с исламом. Он, равно как и его воины, был уверен, что, воюя с хорезмийцами, лишь наказывал их за вероломное убийство монгольских караванщиков и послов. Он карал их за то, что мы назвали бы сегодня покушением на свободу торговли, на права человека наконец. В ходе же боевых действий под Нишапуром и Бамианом он наказывал иранцев за убийство зятя и любимого внука, наказывал по-монгольски, то есть способом примитивным, единственно известным степнякам, которые сами были людьми примитивными. Именно в этом причина поразительного контраста, отмечаемого нами постоянно, между гнусностью зверств, совершенных Чингисовыми ратниками, и умеренностью, этичностью и великодушием самого Покорителя Вселенной.

Итак, Чингисхан проявил интерес к исламу и, получив разъяснение коранических принципов, их одобрил, так как в его глазах Бог «правоверных», в сущности, мало чем отличался от Тенгри тюрок и монголов. Однако от паломничества в Мекку он отказался по причине ненужности, «поелику Тенгри вездесущ».

В Самарканде Завоеватель повелел отслужить хотбу, молитву в свою честь, так как стал хорезмшахом вместо покойного Мухаммеда. Таким образом, Чингисхан сделал ислам одной из официальных религий своей империи наряду с шаманизмом монгольских колдунов и несторианством невестки-кераитки. Тот, кого исламский мир, приведенный в ужас разрушением Хорасана и Афганистана, называл не иначе как «Проклятым», напротив, желал, чтобы его мусульманские подданные видели в нем некоего Царя ислама, законного султана. Чингисхан уничтожил городскую цивилизацию Хорасана, но он вовсе не был принципиальным противником городской системы как общественного устройства, просто он понимал ее плохо и даже на первых порах не разумел вовсе. Потому сын Есугая храброго потребовал, чтобы его научили.

Как раз тогда из Ургенча в Хорезм явились два мусульманина, двое тюрок-трансоксианцев, людей оседлых, образованных и иранизированных, знатоков юриспруденции и законов управления в арабо-персидском понимании этого слова, звавшихся: первый — Махмудом Ялавачи и второй, его сын, — Масхутом Ялавачи. Явившись, они предложили Завоевателю «объяснить ему значение городов», а также обучить искусству управления ими с пользой для себя. Чингисхан выслушал их с большим интересом (умение слушать, как нам известно, являлось одним из его главных качеств) и взял к себе на службу, весьма разумно поручив им управлять вместе с даругачами (монгольскими префектами) древними городами обоих Туркестанов:[57] Бухарой, Самаркандом, Кашгаром и Хотаном.

Принятие на службу мусульманских грамотеев явилось в жизни Покорителя Вселенной поворотным пунктом; совершенно несведущий в особенностях городской цивилизации, он начал приспосабливаться к последствиям своей победы и сделался учеником старых цивилизованных империй, нежданно-негаданно став их наследником и продолжателем.

Дружба Чингисхана с китайским философом Чан-чунем — это еще одно, не менее любопытное свидетельство, если можно так сказать, культурных потенций его натуры.

Чингисхан и вопрос смерти

Приглашение алхимика

Мы помним, как накануне похода на Хорезм, сознавая возможность гибели, Завоеватель принял необходимые меры, касающиеся престолонаследия, хотя и пребывал в расцвете сил. Похоже, с того момента мысль о смерти его не оставляла уже никогда. В Китае он слышал о «напитке бессмертия», позволявшем продлевать жизнь до бесконечности. Секрет изготовления его знали кудесники-даосисты. Как раз тогда в Северном Китае только и говорили, что о незаурядной святости даосского жреца по имени Чан-чунь. Постановив заполучить себе столь знаменитого человека, которого сам он считал чем-то вроде верховного шамана, в 1219 году Покоритель Вселенной пригласил его к себе, в ту пору находясь в стране найманов.

Действительно, Чан-чунь вульгарным колдуном вовсе не являлся. То был мыслитель и поэт, поскольку древний даосизм, помимо знания алхимических рецептов, владел техникой медитаций, не имевшей себе равных по эффективности.

«Вот вещь, в хаосе возникающая, прежде неба и земли родившаяся! О беззвучная! О лишенная формы! Одиноко стоит она и не изменяется. Повсюду действует и не имеет преград. Ее можно считать матерью Поднебесной. Я не знаю ее имени», — говорится в книге Лao-цзы, «библии» этого учения. Мудрец, который, медитируя, отождествляется с ней, обретает несказанную силу, движущую миры, соединяется с Космосом. «Пусть молнии падают с гор, пусть ураган волнует океан — мудрец спокоен. Он летит по воздуху на облаках, он ходит по солнцу и луне, он путешествует в пространстве».