«Скажешь, этот тоже ошибался? — спросил Сталин уже как то совсем по свойски. — Или лицемерил? Этому то зачем? Или, как скажут потом, тоже сломали, опять, мол, стрелочник, то есть я, виноват? Мол, за язык тянул, угрожал?»

«Не знаю, — честно признался Брежнев. — Разве он один? Таких хоть пруд пруди. Я с такими, товарищ Сталин, тоже намучился, мы одного такого за границу выставили, так он там вселенскую вонь развел, чуть ли не весь мир удушил своим смрадом. Обиженного из себя корчил, был преисполнен ненависти, и опять же почему то именно к русскому народу. Всю жизнь рвался к самому страшному — к духовной диктатуре. Недалеко ушел от своего учителя — того же пролетарского писателя Максима Горького…»

Глядевший на своего собеседника с некоторым удивлением, Сталин спросил:

«А зачем же было выпускать? Вот уж не по государственному. Весьма неразумно. Есть и другие пути заставить работать на благо общества и государства, впрямую со злом работать никак невозможно, да и незачем».

«Время, время изменилось, товарищ Сталин, — пожаловался Брежнев. — Паршивое стало время, люди совсем измельчали, какое это стало нехорошее время! И потом… появился один в очках — всю жизнь стоит за спиной, дышит и дышит в затылок! Сущая паутина, все вокруг оплел, шагу никуда не ступишь…»

Сталин задумчиво пожевал губами, потрогал усы, ему тоже всю жизнь было знакомо нечто подобное: все время кто то ждущий за спиной. Чего ждущий?

Сталин коротко и зло усмехнулся.

«Таких тихих хищников надо вымораживать как тараканов, — сказал он. — На одно зло всегда найдется другое, еще более сильное, а то и более подлое зло и поглотит первое».

«А потом?»

«Так до бесконечности, — сказал Сталин равнодушно, как нечто давно для себя решенное и выстраданное. — Это и есть способ и возможность управлять даже взбесившимся миром. Никакой особой тайны, подавлять зло тем же злом — вот истина. Так устроена природа человеческая…»

«Истина, истина, — проворчал Брежнев. — Истина в наших детях, какие мы — такие и наши дети…»

«Это ты к чему?» — подозрительно шевельнулся Сталин, и его собеседнику от беспощадного рысьего взгляда, прожегшего насквозь, стало совсем неуютно, но он не испугался, лишь холодно вздрогнул.

«Ваша любимая дочь тоже переметнулась за кордон, ее даже этот цепной пес Андропов не смог раскусить — хе хе, проморгал, — быстро, с неожиданной легкостью выпалил Брежнев. — Вот я к чему… Да и что было можно с ней сделать?»

И тут он попятился, или, вернее, его словно кто оттолкнул.

«И ты, столько лет стоявший у кормила государства, еще и спрашиваешь? — не стал сдерживать своего бешенства Сталин. — Чего же ты стоишь? Ломаной копейки не стоишь! Тебя самого нужно было к стенке, такую слизь! Да ты знаешь, мудак, что в схватке за власть не бывает ни близких, ни родных? И дочерей с сыновьями тоже не бывает! Это государственная измена, надо было оторвать ей голову и выбросить на помойку собакам!»

«Товарищ Сталин, да что вы такое говорите? Это же ваша единственная дочь! Влюбленная женщина…»

«Молчать! — угрожающе повысил голос Сталин, и какой то гортанный раскат повис над Кремлем и Москвой. — Женщине нечего делать в политике, пусть занимается своим истинным делом — рожает детей! Вот ее задача! Да и как это при такой службе безопасности не удержать бабу, будь она хоть и царского роду? Кто у вас возглавлял ЧК? Да его на месте расстрелять надо!»

«Ну, вот так получилось, не смогли пресечь…»

«Не смогли или не захотели? — вновь загремел голос Сталина. — Опозорить меня захотели, а заодно и советскую власть?»

«Вот уж никогда бы так не смог повернуть дело, — растерялся Брежнев. — Неужели кто либо мог строить такие коварные планы? Вот уж никогда бы не смог…»

«А что ты вообще смог, старый остолоп и бабник? — сказал Сталин, и на лице у него появилось выражение ни с чем не сравнимой брезгливости. — Пропала держава… все разворовали, к такой матери!»

«Товарищ Сталин, я просил бы вас не употреблять…»

«Помолчи!» — коротко приказал Сталин, пораженный новыми обстоятельствами. Он увидел себя, Ленина и Троцкого в центре площади, в самой гущине человеческого месива. Они двигались рядом, спрессованные толпой, Брежнев увидел рядом с ними и себя и стал протирать глаза, а затем испугался, подумав, что он уже тоже умер, а значит, ничего страшного больше не будет и можно ничего и никого не бояться. Но Ленин почему то стал грозить именно Брежневу и махать на него рукой; Сталин же покосился, ничего не сказал и вновь стал рыться в карманах, отыскивая свою трубку.

«Вы его так ненавидели, товарищ Сталин? — спросил Брежнев, подсовываясь поближе. — Хотя, простите, какое мне дело… Все мы кого нибудь ненавидим…»

«Нет, нет, здесь совсем другое, — ответил Сталин с готовностью, не обращая внимания на энергически взмахивающего своим кулачком Владимира Ильича. — Зачем победителю ненавидеть побежденного? Все знают, он считал себя всеведущим, хотя никогда им не был. Если он начинал сомневаться, сразу же впадал в крайность, мог даже заявить, как однажды, что мы проиграли революцию. И потом, его ошибки слишком огромны, чтобы считать его святым. Это всегда в нем поражало, хотя я не разрешал себе ни разу даже усомниться — революционной беспощадности мы все учились именно у него. Он попросил у меня однажды яду, даже умереть хотел на котурнах. Кто же знал, что мы имеем дело с маниакальной идеей собственного величия? А ведь потом было уже поздно, разрушительные идеи, зарождаясь, проходят определенный путь развития — вокруг их вдохновителей собирается огромное число ненависти, грязи, подлости, — я сам не сразу понял истину, что победить зло можно только злом…»

«Понятно, на вашу долю выпал самый пик, — с готовностью подтвердил Брежнев. — Только не надо поспешных выводов, судьи еще не высказались».

Новая волна, хлынувшая на площадь, выдавила предыдущую за пределы, за храм Василия Блаженного, и они больше не видели ни себя самих, ни Владимира Ильича, ни Лейбу Троцкого, — все они тоже оказались лишь слабым бликом во тьме времен. Правда, сами они вдвоем, Сталин и Брежнев, представляли страдательную, мученическую сторону жизни и потому еще больше укрепились духом. Им предстояло узнать еще многое, выпить чашу предательства, самим во сто крат больше предать и выдержать и позор начала войны, когда союзники по пакту оказались враждующими сторонами и поняли, что слишком похожи и не смогут уместиться рядом даже на двух солидных материках.

«А нам больше и незачем торопиться, — неожиданно сказал Брежнев. — Какое нам дело до каких то судий? Что за чепуха! Поедем лучше ко мне, потратим немного времени, будет еще одна любопытная встреча… Угощу на славу… Это за городом, почти рядом с вашей старой резиденцией…»

«К черту встречу! Начинаешь мне приказывать? — вырвалось у Сталина. — Лепечешь, лепечешь… Никого больше не хочу видеть!»

«Простите, но я тоже кое чего добился после вас, — обиделся Брежнев, чувствуя непривычно странную, почти пронзительную свежесть головы. — Вы можете меня не слушать, но почему же и не поинтересоваться? Правильно, по вашим следам все и шли. Вы хорошо усвоили гениальный урок, и я с вами согласен: главное — не давать никому опомниться, вызвать в едином организме противоборствующие силы и столкнуть их. Прием весьма однообразен и даже примитивен, но что поделаешь, не мы же с вами создали природу человека. А вот у меня в этом отношении ничего не получилось…»

«Вижу, что ты так ничего и не понял, — безнадежно вздохнул Сталин. — Только зря тратил на тебя время…»

«Почему же не понял? — усомнился Брежнев, подзуживаемый каким то бесом противоречия. — Вы решили довести до конца заветы своих учителей, утвердить новую веру и ошиблись в высшем законе космоса: еще ни один разрушитель не смог удержать в своих руках ход событий, такова природа самой жизни…»

«Это я-то разрушитель? — иронически и очень спокойно переспросил Сталин. — Я, воссоздавший Российскую империю чуть ли не николаевских времен? Я, вернувший все, что промотал Ленин, и даже больше? Ну, говори, говори дальше…»