— Ксения, ты знаешь, который час? — спросил Брежнев, любуясь ее вдохновенным сейчас, летящим в озарении лицом — бледным, с сияющими глазами, и почти не слыша ее слов, тем более что не понимал их смысла. — Не волнуйся, я никогда тебя такой не видел…

— Погоди, Лео, послушай, — попросила она в безрассудной решимости приобщить его, именно его, к самому своему сокровенному и дорогому. — У меня сейчас редкое настроение, вселенская грусть… Боже, прости меня за кощунство, из меня словно вынимают душу, — взмолилась она и неожиданно истово, несколько раз перекрестилась. — Я не знаю, что происходит, Лео, пеласги собираются покинуть Землю совсем. Я вижу, они сбиваются в стаю, если их не остановить, они встанут на крыло и мы никогда их больше не увидим. Неужели тебе не страшно? Только куда им лететь? Ведь нигде больше не осталось свободного пространства, любой клочок занят… Милые, бездомные скитальцы… Боже мой, Боже мой… Или они уже исполнили предназначенное и теперь один исход — раствориться в космосе? И мы встречаем последний час человечества? Ну почему ты молчишь? Неужели Бог всех без исключения лишил разума? Тогда зачем же мы рядом?

И Брежнев, не зная, что сказать, молча обнял ее за прохладные шелковистые плечи и прижал к себе. Может быть, он впервые за время их знакомства действительно растерялся, нельзя было ни рассердиться, ни пошутить — скорее всего, она просто перебрала, слишком много выпила…

Заставив обоих вздрогнуть, ожил телефон, тот самый, что пробуждался лишь в самых исключительных случаях, к нему никогда нельзя было привыкнуть, — он был важнее женщины и больше смерти, он олицетворял собой беззастенчивость и непререкаемость власти. Он был самой властью, и Брежнев, помедлив и уже возвращаясь в привычное состояние собранности, протянул руку, взял трубку и высоко вздернул брови — на связи никого не было.

11

В специально оборудованном небольшом помещении рядом со своим парадным кабинетом Андропов вскрыл небольшой плотный конверт и достал из него второй — черный, глянцевитый. Из него в узкую аристократическую ладонь Юрия Владимировича выпала маленькая, почти миниатюрная кассета. Многие тайные службы мира не пожалели бы за эту невзрачную пуговицу целого состояния. Андропов несколько раз подбросил ее на ладони, словно взвешивая, и скоро, полулежа в удобном кресле, полуприкрыв глаза, внимательно, раз и второй, ознакомился с весьма занимательным и даже невероятным разговором генсека и главы государства со своей тайной любовницей, актрисой Академического театра. Странный разговор настолько поразил его, что он, не пожалев дорогого времени, прослушал его, переключив скорость звука на самую медленную, еще раз. Материал был передан ему по неподконтрольным для его собственных служб каналам, от некоей независимой, сочувствующей организации; о ней он ровным счетом ничего не знал, не мог и не хотел, как всякий умный человек, знать; он просто безоговорочно понимал необходимость не только прислушиваться к этой надмировой силе, но и, не впадая в ненужные умствования, выполнять ее иногда искусно завуалированные пожелания и советы. Невидимая и неведомая рука вела его уже давно, и только благодаря ей он еще ни разу, даже в венгерских событиях, не оступился и не сорвался.

Сухо щелкнув, магнитофон умолк, и наступила тишина. Юрий Владимирович продолжал оставаться в кресле, сидел не шевелясь, только в голове рождались и распадались, тут же возникая в новых комбинациях, самые различные планы и схемы.

«Ох, уж эти русисты, никак не угомонятся! — подумал он с приятным раздражением. — Какой только галиматьи не сочинят, обухом из головы не вышибешь… Ну, хорошо, хорошо…»

Шли секунды, и он слышал, как они отрывались и падали во мрак.

12

После удачного дела, сулившего принести более двухсот тысяч, Сергей Романович несколько месяцев колесил по необъятным просторам советской державы, а затем, на всякий случай, некоторое время отлеживался в одном из своих московских убежищ и все ожидал, когда же знаменитая певица вспомнит о своем обещании. Он был сентиментален и даже тщеславен, выше денег ценил искусную работу, выполненную с подлинным аристократизмом, и гордился этим. И в то же время, с чуткостью матерого зверя, он напрочь обрубил все свои внешние связи, — виртуозное и необычное дело с прославленной народной артисткой не могло не вызвать широких и долгих всплесков кругом, тут, если шило каким нибудь образом высунется из мешка, если сама народная не выдержит и растрезвонит, — а какая баба в подобном случае удержится, — проснется ревность не только у губошлепов на Петровке. Пожалуй, и на Лубянке завозятся, завздыхают. Здесь, в Кривоколенных переулках и тупичках Старого Арбата, где тени прошлого, сплетаясь друг с другом, перевоплощались иногда в самое причудливое настоящее, в просторной квартире в одном из дореволюционных домов доживала свой век вдова крупнейшего специалиста и профессора по венерическим заболеваниям Давида Самойловича Михельсона, лечившего, по темным и тайным слухам, все первое советское правительство, включая и его главу. Затем, как это и водилось в те революционные времена, профессор был незаметно ликвидирован, по утверждению тех же подпольных каналов, чуть ли не самим Дзержинским после того, как все старания профессора помочь самому Владимиру Ильичу оказались тщетными; профессор же, кроме того, сумел где то вроде бы неосмотрительно нарушить святая святых — тайну эскулапа.

Сама же вдова, бывшая горничная одной из самых любимых фрейлин последней русской императрицы и знавшая самого Распутина, кстати, в те же заветные и обвальные времена и познакомившаяся со своим будущим мужем, была личностью еще более примечательной. После стремительного исчезновения супруга она тайно возненавидела советскую власть, ЧК, лично Феликса Эдмундовича и твердо решила при малейшей возможности вредить и наносить богомерзкой власти урон; в то же время она, будучи от природы весьма умной женщиной, одаренной и жизнерадостной, преобразилась в одну из самых интеллектуальных и уважаемых столичных дам, и, каким то образом став крупнейшим подпольным специалистом по драгоценным камням, она могла с точностью до сотой процента определить классность и вес камня, а следовательно, и цену. Кроме того, она увлекалась всякими тайными мистическими учениями о судьбах уникальных именных камней и связанных с ними людей; несмотря на жестокие времена, она приобретала все больший и больший вес и влияние в полупризрачном, но всесильном мире подпольной Москвы, города кровавого, темного и досель никогда на земле не бывалого, вобравшего в себя всю глубокую тайну, тоску и ярость пронесшихся над землей времен и порожденных ими бесчисленных народов, смешав и сплавив их в себе. Да и какая же уважающая себя столица может существовать и процветать без подполья?

Впрочем, в голове страждущей отмщения и справедливости вдовы старые обиды и неурядицы расплылись и потускнели в свете новых интересов, и бывшую безутешную и скорбную вдову, жаждущую тайного отмщения, давно уже все считали добрейшим и кротким существом и называли ее лишь почтительно ласково. Свет наш Мария Николаевна, — говорили о ней ее многочисленные знакомые, или же и того ласковее — наша арбатская заступница и княгинюшка Мария Николаевна, и стоило только упомянуть эти слова, как тотчас становилось понятно, о ком идет речь, на лицах говоривших появлялись мечтательные и теплые отблески, и собеседникам как бы припоминались самые лучшие минуты собственной жизни.

Как у каждого нормального человека, у Марии Николаевны были и тайные, скрытые от всеобщего обозрения и внимания, горизонты. Так, например, она со временем оказалась каким то образом, непостижимым и для нее самой, крепко связанной и с властями предержащими, и к ней время от времени порассуждать о жизни, узнать о здоровье и нуждах одинокой женщины, а то и испросить совета наведывались официальные лица в немалых чинах. Разумеется, о кровавом Феликсе со временем было почти забыто, и важные люди приходили к Марии Николаевне запросто, хотя почти всегда неожиданно и вроде бы по самым незначительным поводам; в редких случаях и саму Марию Николаевну приглашали для разговора в театр или куда нибудь в консерваторию, а то и на ипподром, — одним словом, Мария Николаевна с годами все больше ощущала свою нужность и необходимость самым противоположным и даже враждующим сторонам; как говорили, она действительно была нужна всей Москве, и втайне этим гордилась.