Потом он встал на ноги, воскликнул:

— Да здравствует сорок девятый полк! — и выпил всё до дна. — А если вам придется тоже строиться в ряды, то смотрите, мальчики, держитесь крепко, как держались мы, старики!

Было уже поздно. Мы с песнями сбежали с холма и зашагали большими шагами, взявшись под руки. Мы подошли к По, когда уже стемнело и в воздухе летали тысячи светлячков.

Расстались мы только на площади Статуто, после того как условились встретиться опять в следующее воскресенье, чтобы вместе идти в театр Виктора-Эммануила, где будут раздавать награды ученикам вечерних школ.

Какой это был чудесный день! Каким счастливым вернулся бы я домой, если бы не встретил мою бедную учительницу. Я столкнулся с ней, когда она спускалась по нашей лестнице, почти в полной темноте. Она узнала меня, взяла обе мои руки и прошептала:

— Прощай, Энрико, не забывай меня! Мне показалось, что она плакала. Когда я вернулся домой, то сказал маме:

— Я встретил свою учительницу.

— Да, она отправилась, чтобы лечь в постель, — ответила мама, у которой были красные глаза. Потом, пристально глядя на меня, она грустно-грустно прибавила: — Твоя учительница… очень больна.

Раздача наград ученикам вечерних школ

Воскресенье, 25 июня

Как и было условлено, мы все вместе пошли в театр Виктора-Эммануила посмотреть на раздачу наград ученикам вечерних школ. Театр был украшен, как и четырнадцатого марта, и полон народа, но на этот раз почта исключительно семьями рабочих, а партер был занят воспитанниками капеллы. Они спели гимн в память погибших солдат, и спели так хорошо, что, когда окончили, все поднялись со своих мест, стали аплодировать и кричать так, что хору пришлось пропеть этот гимн еще раз.

Потом рабочие — ученики вечерних школ, заслужившие премии, длинной шеренгой стали проходить мимо городского гол вы, префекта и других важных синьоров, которые вручали им награды: книги, книжки сберегательных касс, дипломы и медали.

В одном углу партера я увидел Кирпичонка рядом с его матерью, в другом месте — директора, около которого торчала рыжая голова моего бывшего учителя второго класса.

Первыми прошли ученики вечерней школы рисования: ювелиры, резчики по камню, типографские рабочие, а также столяры и каменщики; потом потянулись ученики торговых школ, за ними — ученики музыкальной школы, среди которых были и мальчики и взрослые рабочие.

Все они были разодеты по-праздничному. Их встречали громом рукоплесканий, и они смеялись в ответ.

Наконец вышли ученики вечерних начальных школ, и тут-то и началось самое интересное. Они были всех возрастов, всех специальностей и одеты самым различным образом. Тут были и седые мужчины, и мальчики ремесленники, и рабочие с большими черными бородами. Молодежь держалась свободно, взрослые немного смущались. Публика аплодировала самым старым и самым молодым.

Но никто из зрителей не смеялся, как это было на наше празднике, все лица были внимательны и серьезны. У многие награжденных в партере сидели жёны и сыновья, и некоторые малыши, когда их отец выходил на сцену, звали его по именам и, громко смеясь, махали ему руками.

Потом вышли крестьяне и чернорабочие, они все были из школы Бонкомпаньи.

Из школы «Читаделла» пришел один чистильщик сапог, которого знает мой отец, и префект протянул ему диплом.

За ним шел человек очень высокого роста, настоящий великан, который показался мне знакомым, — это был отец Кирпичонка, получивший вторую награду. Я вспомнил, что видел его на чердаке, у постели больного сына, и сейчас же стал разыскивать в партере самого Кирпичонка. Он смотрел на своего отца горящими глазами и, чтобы скрыть свое волнение, строил «заячью мордочку».

В этот момент раздался взрыв аплодисментов, и я взглянул на сцену. Там стоял маленький трубочист, лицо его было чисто вымыто, но он был в своем рабочем платье, и городской голова говорил с ним, держа его за руку.

Вслед, за трубочистом шел повар. Затем вышел получать награду уличный подметальщик, ученик школы Раниери.

Прошел мальчик подмастерье, и видно было, что отец уступил ему для этого случая свой пиджак, так как рукава были слишком длинны, и ему пришлось здесь же, на сцене, засучить их, чтобы взять награду; многие засмеялись, но смех сейчас же заглушили аплодисменты.

Дальше следовал старик с лысой головой и белой бородой. Прошли солдаты-артиллеристы, из числа тех, которые занимаются по вечерам в нашей школе, потом таможенники, потом полицейские, которые стоят около нашей школы.

Наконец воспитанники капеллы еще раз пропели гимн, но на этот раз с таким подъемом, с таким выражением, идущим, казалось, из самого сердца, что присутствующие почти не аплодировали и выходили из театра взволнованные, медленно, без шума.

В несколько минут вся улица оказалась заполненной людьми. Перед дверью театра стоял маленький трубочист, держа в руках полученную в награду книгу в красном переплете, а вокруг него — синьоры, которые с ним разговаривали. Рабочие, подростки, полицейские, учителя посылали друг другу приветствия с одной стороны улицы на другую.

Учитель второго класса вышел в сопровождении двух солдат-артиллеристов.

Многие рабочие несли на руках детей, которые держали в ручонках отцовские дипломы и с гордостью показывали их окружающим.

Смерть учительницы

Вторник, 27 июня

Пока мы были в театре Виктора-Эммануила, умерла моя учительница. Она умерла в два часа, через неделю после того, как заходила к моей матери.

Вчера директор пришел, чтобы объявить нам об этом.

— Те из вас, — сказал он, — которые учились в ее классе, знают ее доброту, знают, как она любила детей; она была для них настоящей матерью. Теперь ее больше нет с нами. Страшная болезнь унесла ее в короткое время. Если бы она не должна была работать, она могла бы лечиться и поправиться; она, может быть прожила бы еще несколько месяцев, если бы взяла отпуск и отдохнула. Но она хотела оставаться со своими мальчиками до последнего дня. В субботу вечером, семнадцатого числа, она распрощалась с ними, зная, что не увидит их больше. Она многим успела еще дать добрые советы, всех перецеловала и, плача, ушла. Никто ее больше не увидит. Не забывайте ее, дети.

Маленький Прекосси, который был ее учеником в первом классе, опустил голову на парту и заплакал.

Вчера вечером, после занятий, мы все пошли к дому умершей учительницы. На улице уже стоял катафалк, запряженный парой лошадей, и толпилось много народа. Все говорили шепотом.

Здесь был директор, все учителя и учительницы нашей школы, а также учителя и учительницы других школ.

Пришли почти все малыши из ее класса, за руку со своими матерями, множество учеников из других классов и около пятидесяти учениц из школы Баретти, с венками и букетикам роз в руках. На катафалке тоже было много цветов, поверх которых лежал большой венок из душистой желтой акации, с надписью: «Дорогой учительнице от ее бывших учениц четвертого класса». А под большим венком лежал маленький, который принесли ее малыши.

Все молча толпились у дверей. Многие мальчики утирали слёзы. Наконец вынесли гроб. Когда его начали устанавливать на катафалк, малыши принялись громко плакать, а один даже закричал, как будто только сейчас понял, что его учительница умерла; он стал судорожно рыдать, и его унесли прочь.

Потом катафалк с гробом медленно двинулся в путь.

Ах, милая моя учительница! Как она всегда была ласкова со мной, как терпелива, и как много лет она проработала в школе. Немногие книги, которые у нее были, она оставила своим ученикам, одному она оставила чернильницу, другому картинку, всё, что она имела, а за два дня до смерти она просила директора не пускать на ее похороны самых маленьких, чтобы они не плакали.

Она сделала в жизни много добра, страдала и умерла.

Прощай навсегда, мой добрый друг, нежное и грустное воспоминание моего детства!