— Боже мой, я забылся, — промолвил он голосом, хрипловатым от неосуществленных желаний. — Прошу меня простить.

Прежде чем она успела сказать, что ему не за что просить прощения, он подхватил трость, прислоненную к стене и, не произнеся более ни слова, поспешил к двери. Хромота его была как никогда заметна.

Она сделала ему больно, вынудив поддерживать себя или прижимаясь? Или он с ней играет? Почему он ведет себя так, будто не знает, что никогда раньше не целовал ее? А может, он наконец возжелал ее так же, как желала его она?

Она смешалась, испугалась. Почему он повел себя так, будто совсем не знал ее?

— Стивен?

— Мне нужно идти.

И с этими словами он вышел из библиотеки.

Мерси какое-то время постояла, потом стала приводить себя в порядок. Взявшись за короткие пряди волос, она попыталась понять, почему он так всполошился, их увидев. В госпитале, когда она его выхаживала, они были еще короче. Он вел себя так, словно вообще ее не помнил. Слезы обожгли глаза. Неужели она абсолютно ничего для него не значила?

Где-то в отдалении хлопнула дверь. Она поспешила в том направлении, откуда донесся звук.

— Вы видели майора Лайонса? — спросила она первого встретившегося ей по дороге слугу.

— Да, сударыня. Он взял пальто и ушел.

К тому времени, когда она выбежала на порог, он в развевающемся пальто уже скакал галопом прочь от дома. Ей захотелось сидеть на лошади рядом с ним. Она, несчастное маленькое существо, хотела его и довольствовалась бы даже толикой его внимания, которое он так легко и щедро дарил другим женщинам.

Почему он избегает ее?

Глава 3

Ему хотелось одного: войти в женщину, в одну, вторую, третью. Войти и забыть… что он чего-то не может вспомнить.

Так почему же, черт возьми, он не повернул лошадь к ближайшей деревне, где всегда в таверне можно найти покладистую девицу? Зачем он как сумасшедший несся в открытое поле, где не обрести утешения? Потому что он не мог уложить в койку другую женщину, когда мать его ребенка пахла так заманчиво, улыбалась так нежно, смеялась так мило.

Смех ее стал последней каплей. Ему отчаянно хотелось вспомнить, слышал ли он его раньше. Смеялись ли они в постели? Стеснялась ли она близости?

У них была всего одна ночь. Нужно будет спросить у нее почему.

Он оставил ее, чтобы перелететь на другой цветок, или пушки вырвали его из ее постели?

Он сидел за этим чертовым столом и рассматривал внимательно ее лицо, каждое движение, каждое выражение, каждую черточку. Он не был жадным. Ему хватило бы малого.

Он наблюдал за ее пальцами, когда они реяли над столом, тянулись за хлебом, брали вилку, держали нож, подносили бокал с красным вином к губам, и думал о том, как они могли прикасаться к его телу, доставлять удовольствие. Ему хотелось, чтобы они снова прикасались к его коже, ласкали, гладили. Ему хотелось знать, называл ли он ее каким-нибудь ласкательным именем, и если да, то каким. Может быть, он звал ее Рыжиком — из-за цвета волос? Подсмеивался ли он над ней из-за их цвета или не замечал его, видя только ее глаза?

Смотрел ли он в них до того, как война уничтожила в них невинность. Или же всегда знал их такими, какими они были сейчас, с мрачными тенями, которые то набегали на них, то исчезали. Он видел, как она сжималась от назойливых вопросов его матери, и, хотя сам отчаянно хотел знать ответы, вынужден был остановить допрос. Когда-то он знал, что у нее на уме. Когда-то ее мечты и надежды не были для него загадкой.

Почему она с ним держится так скованно? Они расстались, поссорившись? Или он разбил ей сердце? Она не ответила на поцелуй так, как он рассчитывал. Да, она охотно приняла его, но в ней чувствовалась какая-то робость. Возможно, это из-за того, что они не виделись уже очень давно. Он надеялся, что поцелуй этот разбудит его память, но еще больше он хотел просто поцеловать ее, узнать, как это на него подействует.

От этого поцелуя у него чуть пол не ушел из-под ног. Подобного он не испытывал раньше ни с одной женщиной. Ни одна не пробуждала в нем желания немедленно предаться удовольствию. Ему не хотелось, как с другими женщинами, затевать флирт, оттягивая развязку. Он хотел подхватить ее и отнести наверх, в свою спальню. Хотел оказаться с нею в таком месте, где их наверняка никто не побеспокоит. Он почти забыл, что привело ее в Грантвуд Мэнор.

Когда-то они уже были близки. Заметит ли она его неуверенность? Были ли у них в ходу какие-то особенные, понятные только им шутки? Нравилась ли ей какая-то поза больше других? Что ей не нравилось? Поймет ли она по его действиям, что он совсем ее не помнит?

Что он знал о ней? Что знала о нем она?

Неосведомленность за каких-то несколько часов едва не свела его с ума. Ему следовало поговорить с ней откровенно, все рассказать. Тогда она уже не будет так очарована им. По крайней мере, когда узнает правду. Что он может дать ей? Брак? Свою фамилию?

Напряжение, пронизывавшее столовую, было почти невыносимым. Все ждали подтверждения его возвращения к нормальному состоянию. Родственники из кожи вон лезли, чтобы втянуть в разговор его и мисс Доусон. Родственники, которые в любом обществе чувствовали себя как рыба в воде, сегодня оказались в тупике. У Айнсли язык без костей, мать же считала себя настоящим мастером обходить острые углы и избегать скандалов — когда ей это было выгодно, при этом незаметно, исподволь заставляя собеседников открывать ей свои самые темные секреты — если это было ей интересно. За обедом мисс Доусон заикалась, как школьница на первом чаепитии.

Она все время ерзала на стуле, явно желая оказаться где-нибудь в другом месте. Она избегала его прямого взгляда, больше рассматривала свой столовый прибор и посуду, как будто в первый раз увидела фарфор и столовые ножи и хотела разгадать загадку каждого из этих предметов.

Своим настырным взглядом он заставил ее почувствовать себя неловко, но отвести от нее взгляд было невозможно.

Не помогала и адская боль в ноге. Доходило до того, что само прикосновение брюк к ноге становилось невыносимым. Верховая езда была настоящей пыткой, но он отчаянно хотел вырваться оттуда. Мать считала, что он должен жениться на девушке, которая служила постоянным напоминанием о том, что он потерял.

Но он не мог жениться на ней, не открыв всей правды о своем недуге (было бы несправедливо по отношению к ней не сообщить, что он — неполноценный человек), и тогда она стала бы смотреть на него с жалостью, что он так ненавидел. Возникнут и другие сомнения. Что, если потеря памяти была связана не с войной, а с каким-то внутренним недостатком — возможно, с безумием?

Пошел дождь. Капли застучали по пальто, выбивая мерную дробь, и от этого цокот копыт, споро уносящих его от Грантвуд Мэнора, становился еще призрачнее. Ему хотелось оказаться от него как можно дальше, скакать еще быстрее. Но он знал, что ему придется вернуться и сделать выбор. Даже если они не поженятся, он должен будет заняться устройством судьбы мальчика и ее самой. Какая жизнь ее ждет? Мужчины будут смотреть на нее как на потаскуху. Никто не захочет взять ее в жены. Стивен обречет ее на одинокую жизнь. Она заслуживает лучшего.

Разве нет? Все его выводы были основаны на нескольких часах наблюдений за ней. Что ему на самом деле было о ней известно? Вдруг Айнсли лучше ее понял? Мысли его затуманивались с тех пор, как он очнулся в том чертовом военном госпитале.

Он направил лошадь на холм. Наверху натянул поводья, остановился и спрыгнул с лошади. Правая нога его подогнулась, и колено врезалось в землю. Всю ногу как будто обожгло огнем, и он взревел от боли и обиды громче грома, который в ту же секунду прокатился по небу. Он погладил ногу, пытаясь облегчить боль, но от прикосновения она только усилилась, как будто он вонзил в ногу нож.

Ему не были бы так ненавистны шрамы и боль, если бы он знал, что тот, кто это с ним сделал, получил не меньше.

Совсем недавно он уже почти перестал думать о загадке последних двух лет. Он не смог их вернуть, но, может быть, просто не хотел этого. У него было одно желание: выздороветь и зажить собственной жизнью. Но потом появилась мисс Доусон — Мерси, — и вдруг эти последние два года стали невыносимо важными. Какие еще тайны скрывало прошлое в своих темных глубинах? Были ли другие дети, другие женщины, которых ему стоило помнить? Или она была единственной?