— Тоже верно, — согласился Пафнутьев и, не в силах противиться усталости, которая вдруг непреодолимой тяжестью навалилась на него, опустился в кресло.
Худолей пробежался по кабинету, сфотографировал Пафнутьева, обессиленно сидевшего в кресле, пистолет на полу, перевернутый стол, разбросанные по полу бумаги...
— Ну, что сказать, Паша... Дикие орды изгнаны с нашей священной земли!
— Надолго ли...
— Но сегодня, сейчас отсюда изгнаны?
— Похоже на то...
— И о чем тебе это говорит?
— А тебе? — бездумно спросил Пафнутьев, все еще пытаясь придти в себя.
— Говорит и очень внятно, — произнес Худолей хриплым, сорванным от нечеловеческого крика голосом.
— Господи, — простонал Пафнутьев. — Скажи, наконец, о чем тебе все это говорит?
— Паша! — озаренно воскликнул Худолей. — Ты не знаешь? Не догадываешься? Не чувствуешь? А я сразу сообразил... Обмыть все это надо, Паша, хорошо обмыть!
Чтобы никогда в жизни, никогда в будущем не случилось ничего подобного! Ни с кем, Паша!
— Согласен.
— Немедленно?
— Прям счас... — с трудом проговорил Пафнутьев, но улыбка, правда, несколько растерянная, но пафнутьевская, шалая и глуповатая улыбка, осветила его лицо.
— Так я пошел? — обернулся от двери Худолей.
— Дуй... Только это... Нигде не задерживайся. Ни на минуту!
— Ох, Паша... Если б ты только знал... Твои слова вызывают в моей душе неподдельный трепет!
— Дуй... Встрепенемся вместе. Только это... Конверт цел?
— Паша!
— Вовнутрь не заглядывал?
— Паша!
— А то ведь на снимках отпечатки Бевзлина-шмевзлина...
— Паша! — с каждым возгласом в голосе Худолея было все больше гнева и оскорбленности, но это был восторженный гнев и счастливая оскорбленность.
— Все, иди, — Пафнутьев махнул рукой, и воодушевленного Худолея мгновенно вынесло из кабинета волной, порожденной слабым движением пафнутьевской руки.
Часть третья
Контрольный выстрел в голову
Рабочий день закончился, кабинеты и коридоры прокуратуры опустели, и лишь уборщица, громыхая ведрами и шваброй, медленно передвигалась по этажам, очищая пол от окурков, скомканных бумажек, конфетных оберток и прочих отходов, которые оставляли здесь жалобщики, истцы и ответчики. Пафнутьев и Андрей сидели в кабинете, не зажигая света и заперев дверь на ключ — с некоторых пор выяснилось, что это просто необходимо. Время от времени долго и назойливо звонил телефон, но Пафнутьев не поднимал трубку. Нет, дескать меня, не ищите, не найдете.
Андрей расположился в жестковатом кресле возле простенка, Пафнутьев остался на своем месте, он уютнее и увереннее чувствовал себя именно за столом, где под рукой были ящики с документами, телефон, бумага, ручка. Оба поделились испытаниями, вьшавшими на их долю за последние несколько дней, и теперь молча осмысливали происшедшее.
В кабинете давно уже наступили сумерки, и лишь по вспышкам света, пробегавшим по шторам, можно было догадаться, что машины на улице уже включили фары. Пафнутьев надсадно вздыхал, громоздко и неуклюже ворочался в кресле и снова затихал, найдя позу, в которой он мог просидеть еще какое-то время.
— Ну что, Андрюша... Как дальше жить будем? — спросил он негромко — полумрак в комнате вынуждал говорить тише, да и не было надобности повышать голос, замершее здание прокуратуры позволяло разговаривать даже шепотом.
— Как жили, так и дальше будем жить.
— Поприжало нас маленько... Тебе не кажется? И пожаловаться некому...
Засмеют. Нет, скажут, такой опасности, черти нам мерещатся, креститесь чаще, скажут нам... Но мы-то с тобой знаем, что все всерьез.
— Знаем, — кивнул Андрей.
— Да, Бевзлин звонил... Один из его телохранителей, который тебя обижал...
Помер.
— Знаю. Он и должен был помереть.
— Почему?
— Я немножко ответил ему..! После таких приемов не живут.
— А ты не погорячился?
— Или он меня, или я его. Мне повезло больше, ему тоже повезло, но меньше.
— А знаешь, Андрей, какой наиболее вероятный исход из всего, что случилось за это время? Меня выгонят.
— За что?
— За что угодно. Например, за то, что у меня в носу две дырки, а не три.
За то, что пупок в нижней части живота, а не в верхней. Бевзлин подарил по хорошей машине нашему губернатору и всем его заместителям. И они не смогут отказать ему в маленькой просьбе. Его фирма потеряла трех человек — налицо разгул преступности. А кто, кого, за что... Все это не так уж важно.
— Значит, надо опередить Бевзлина.
— В чем?
— Как всегда, Павел Николаевич, как всегда... В нанесении удара. Пока мы будем опережать, остается шанс выжить. Надо лишить его возможности высказать губернатору свою просьбу. Пусть он не успеет ни о чем попросить.
— Как?
Андрей молча передернул плечами. Ответ напрашивался сам собой, а произносить очевидные слова он не любил. Да и Пафнутъев прекрасно знал ответ на собственный вопрос. В кабинете наступило долгое молчание, но не сонное, нет, это было сосредоточенное молчание. Пафнутьев даже ни разу не заворочался в своем жестком кресле, не поменял позы. Время от времени вспыхивал свет фар на занавесках, слышался визг трамвая на повороте, но приглушенно, терпимо. Потом появился несильный ритмичный шум в коридоре — приближалась уборщица, ее швабра натыкалась на ножки стульев, билась о плинтуса, о запертые двери кабинетов.
Дойдя до пафнутьевской двери, уборщица подергала ручку и двинулась дальше, она была даже рада пройти мимо запертого кабинета.
— Надо выманить его из берлоги, — негромко произнес Андрей, чтобы даже уборщица не догадалась, что в кабинете кто-то есть.
— Как? — повторил Пафнутьев.
— Большая рыба клюет на живца.
— Не понял? — Пафнутьев повернулся, пытаясь рассмотреть выражение лица Андрея, но тот сидел в тени и тусклый свет из окна не достигал его.
— Большая рыба клюет на живца, — повторил Андрей. На этот раз Пафнутьев не стал переспрашивать. Днем, когда прокуратура гудела от страстей, от горя и ненависти, когда он сам был взвинчен и раздражен, Пафнутьев заставил бы Андрея выразиться подробнее, но сейчас у него не возникло даже такого желания, и так все было ясно. — Как вы думаете, Павел Николаевич, — заговорил Андрей, осторожно подбирая слова, — как вы думаете, есть ли у Бевзлина сейчас человек, которого он ненавидит больше всех на белом свете?
— Есть, — сказал Пафнутьев, помолчав. — И я знаю этого человека. Ты его тоже знаешь. Он так его ненавидит, так ненавидит, что теряет самообладание при одном только упоминании о нем. Бевзлин покрывается красными пятнами и начинает биться в мелкой дрожи, едва лишь вспомнит этого человека, Андрюшенька.
— Ну вот, видите, как хорошо, — по голосу Пафнутьев понял, что Андрей улыбается.
— Что же тут хорошего?
— Из этого человека можно изготовить прекрасного живца.
— Это не просто, — заметил Пафнутьев.
— А у нас, Павел Николаевич, нет выбора, — произнес Андрей. — Мы можем, конечно, поплясать немного вокруг да около, но рано или поздно все равно придем к этому решению. Сделать все надо, не откладывая. Времени нет, Павел Николаевич.
В кабинете опять наступила тишина. За окном стемнело, и все ярче становились уличные огни. Теперь проносящиеся на повороте машины изредка светом фар выхватывали из сумрака лицо Пафнутьева, и оно вспыхивало ярким розовым пятном.
— Что будем делать, Павел Николаевич? — спросил Андрей из темноты своего угла.
— Будем думать.
— Я тоже могу кое-что поприкинугь, да, Павел Николаевич? — спросил Андрей.
— Конечно.
Андрей настойчиво вел свою линию, более того, в этом разговоре его настрой был более решительным. Пафнутьев колебался, сомневался, пытаясь найти решение, которое хотя бы немного вписывалось в требования закона. Но он не видел такого решения, а Андрей его и не искал. Недавнее происшествие, когда он чуть было не лишился жизни, развязало ему руки, и он готов был действовать быстро и жестко.