Крайняя стопка покосилась, изогнулась и стала похожа на змею, ползущую вверх по древесному стволу. Валерик поднял руку, чтобы поправить, но сделал это как всегда неуклюже, и на стол вывалился спичечный коробок. Он был старый, потертый, с наклейкой, на которой шариковой ручкой было старательно выписан номер 13. Уголок наклейки отошёл и загнулся.

Странно было видеть такой короткий, выцветший номер – 13 – теперь, когда счет собранным миксам шёл на тысячи.

Сам не зная почему, Валерик толкнул коробок указательным пальцем, и тот укатился под бок к ноуту.

Лера переехала в эту тесную двухкомнатную квартиру, когда ей было девять.

Валерик сидел за рабочим столом, смотрел на сгустившуюся за окном зимнюю плотную тьму и считал, считал даже по пальцам, чтобы не ошибиться. Выпавший коробок с образцом arciria obvelata лег ему на ладонь и представился маленьким кусочком памяти. И Валерик отсчитывал годы назад, пытаясь наполнить воображаемый коробок содержимым.

Это было, когда Валерик получил паспорт. Он ещё так гордился: начал гордиться за месяц. А когда надо было идти и заполнять документы, и позже, когда надо было забирать паспорт, он бледнел, его лоб покрывался испариной и сердце начинало бешено стучать. Мать видела, в каком он состоянии, и везде сопровождала сына, а он жутко стеснялся, стыдился и ненавидел себя и ее.

Валерику было четырнадцать в том году, значит, Льву исполнилось пятнадцать. А Лере... Лере было девять. Валерик пересчитал по пальцам: девять.

Это было удивительно. Рано развившаяся, она уже казалась взрослой: тонкой и с двумя полукружьями рассеянной тени, отмечавшей будущие груди. Валерик помнил эти полукружья: он тогда был болезненно внимателен к таким вещам.

Но Лере точно было девять. Она ходила в начальную школу, и Лев покровительственно объяснял ей, что "чтение" на самом деле – литература, а "математики" вовсе нет, а есть "алгебра" и "геометрия". Он был самоуверенным, и его уверенность в себе равно завораживала и Леру, и Валерика. Лев не обращал на Леру внимания. А Валерик обращал и жутко этого стеснялся: пожалуй, ещё больше, чем получения паспорта. К тому же, мама и отчим настаивали, чтобы мальчики называли Леру сестрой.

Валерик рассеянно гонял по столу спичечный коробок, время от времени прикасаясь пальцами к его шершавым бокам, никогда не знавшим спички. Коробок, казалось, прилипал к рукам... Он был наполнен навязчивыми воспоминаниями.

Лев был очень недоволен Лериным появлением. Они с Валериком потеряли свою комнату и переехали в большую, к родителям. В маленькой поселилась Лера с матерью, хохотушкой тетей Ирой.

У тети Иры всегда было хорошее настроение. Впрочем, рядом со взбалмошной, трудной, порывистой Лерой, настроение которой менялось каждую секунду, мог выжить только такой человек: ничего близко к сердцу не принимающий, благодушный и любвеобильный.

Лев презирал Леру, называл её беженкой, нищенкой и бомжихой.

Валерик всегда старался подражать Льву. Во-первых, Лев был старшим. И год в их возрасте значил ещё очень много. Во-вторых, Лев был красивым. Даже Валерик, равнодушный к мужской красоте, прекрасно это понимал. А ещё Лев был обаятельным и общительным. И кличка Лев, образованная от фамилии Левченко, с легкостью приклеивалась к брату с первых минут, куда бы он ни попадал.

Он был силен, занимался в разных спортивных секциях и ещё подростком начал ходить в спортзал. С пятнадцати лет на пляже от него глаз не могли отвести не только девчонки, но и взрослые женщины. Валерик видел: он ревниво замечал такие взгляды.

Сам же Валерик был чуть ли не на две головы ниже Льва, сутулился, щурил близорукие глаза и имел отвратительную привычку ежеминутно приглаживать редкие тонкие волосы светло-мышиного цвета. У него был дряблый животик, и всё тело было рыхлым и студенистым.

Лев был кумиром, Валерик подражал, но вот обозвать Леру... Валерик не мог сказать ей грубое слово, хотя старался и репетировал оскорбления перед зеркалом. Но стоило ей появиться и взглянуть, как слово проваливалось вглубь, обдавая желудок холодом.

Любить девятилетнюю Леру, любить младшую сестру было стыдно и неправильно, но Валерик отчаянно её любил.

Он помнил: да, теперь это было очевидно – ей тогда исполнилось девять, и тетя Ира учила Леру самостоятельности.

Однажды в воскресенье они с мамой и отчимом поехали в гости к дяде, жившему на другом конце города, а детей оставили дома. Тетя Ира дала Лере немного денег и поручила сходить в магазин за конфетами к чаю, а сдачу ни в коем случае не потратить и не потерять, а принести ей.

Лера долго собиралась в прихожей, шуршала пакетом, застегивала туфли, сто раз проверяла, есть ли у неё ключи и деньги. Валерик наблюдал за ней украдкой. Лев, развалившись в кресле, смотрел кино.

Ему, казалось, не было дела до Леры, но как только захлопнулась дверь, Лев встал и, натягивая футболку, лениво сказал Валерику:

– Пойдем, прогуляемся...

Валерик пошёл.

На улице был тепло. Это был, наверное, самый конец апреля. От земли поднимался тёплый пахучий пар, птицы вовсю чирикали. Детские крики радостными мячиками отскакивали от домов.

Валерик вышел из дома, глубоко вдохнул и поправил очки на своем широком носу. Его круглое плоское лицо светилось счастьем. Жирная кожа поблескивала, пощипывало те места, где оставались крохотные бордовые точки от выдавленных прыщей...

Лев не собирался уходить далеко от дома. Он уселся на скамейке возле подъезда и сидел, опершись локтями о колени и глядя под ноги: на новые кроссовки, на пыльный асфальт, по которому бежала трещина, на крохотного таракана, перебегавшего из дома в дом. На рыжевато-коричневой тараканьей спинке лежал яркий полукруглый блик.

Валерик просто стоял рядом и смотрел туда же, куда и Лев, потому что привык копировать его. Он даже не помнил, откуда эта привычка взялась и как укоренилась. Потом Валерик стряхнул с себя наваждение, поднял глаза от асфальта и стал смотреть туда, откуда должна была появиться Лера. Он вглядывался в промежуток между домами так, что глаза начинали слезиться.

Но Леру первым заметил Лев. Он поднялся со скамейки и встал рядом с братом.

Солнце ярко светило, и Лерина коричневая с металлическим отблеском куртка холодно мерцала в его лучах. Под курткой у неё была розовато-сиреневая футболка, и Валерик понял, что для него Лера – вечное сочетание розового и металлически-коричневого, как розовая жемчужина в раковине, как Licogala epidendrum, по мере взросления меняющая цвет.

Валерик снова вынырнул в сегодня и снова принялся смотреть на ровные ряды нумерованных спичечных коробков. Его всегда приводило в трепет то, что там, за картонными рыхлыми стенками, дремлет жизнь. Что она может дремать десять, двадцать, тридцать лет. Даже шестьдесят. Он, Валерик, может умереть, а миксомицеты оживут, и вырастут, и будут заниматься странной, сводящей с ума любовью, и замрут, превратившись в похожие на грибы спорофоры, остановятся в развитии, чтобы дать жить своим детям...

И Валерику вдруг до боли захотелось ощутить жизнь. Не просто знать, что она есть, а видеть ее, ощущать, замечать движение и изменения. Он отложил в сторону помеченную тринадцатым номером арцирию, достал с полки коробок с ликогалой, вынул из ящика стола чашку Петри и тонкий скальпель, открыл новую упаковку фильтровальной бумаги и выложил ею дно чашки. Накапал из пипетки немного воды, чтобы бумага стала набухшей и рыхлой. Взял коробок с металлически-коричневыми шариками ликогал.

Оболочка одного шарика лопнула, и споры высыпались на дно. Но Валерик не стал их собирать, взял другую ликогалу. Пинцет проткнул упругий перидий. Показался густой, похожий на отсыревшую штукатурку порошок. Он был густо-сиреневый, с едва угадываемым розовым оттенком и пах неуловимо-терпко. Валерик наклонил шарик Ликогалы и высыпал немного спор на пропитанную водой бумагу. Плоть разрушалась, давая выйти новой жизни.