— Ха, ха, ха!.. Хо, хо, хо! — заливался старый запорожец.
— Что это вы, дидусь? — спросил Микола, когда старик, продолжая хохотать, поровнялся с ними.
— Что я?! Эх, вы, воробьята мои!.. Вы и поверили старому? Вы думали, что старый будет карасей ловить, когда вы с басурманами схватитесь?.. Вы думали, что старый на коня не влезет!.. Ха, ха, ха!.. Хо, хо, хо!.. Да я с вами еще в обгонки пойду!..Право пойду!..Хочешь, сынку, об заклад биться?.. Мы еще так Крым встряхнем, что хану небо с овчинку покажется… Ну, гайда, с Богом! Из груди старика вырвался боевой клич, а затем он снова захохотал, припав к шее своего коня. Молодчики едва поспевали за ним.
А синий Днепр сердито ворчал и расходившиеся за ночь волны, украшенные седыми гривами, с глухим плеском бросались на берег. Дикие чайки с унылым криком носились над вспененной рекой, выискивая добычу. Ярко пылавшая ночью фигура давно догорела, рассыпалась, и на её месте теперь только возвышалась груда тлеющих углей, покрытых слоем серого пепла.
Запорожское войско переправилось через Днепр, и с быстротой сорвавшейся лавины двинулось по крымской дороге.
В то время, когда кошевой атаман Сирко пропускал мимо себя стройные казацкие полки, к нему приблизился старый запорожец и представил славному атаману межигорского инока. Суровый по виду воин обласкал юношу и велел ему остаться при своей особе. Микола Кавун не решился приблизиться к кошевому и поспешил пристать к своему куреню, выступавшему в авангарде.
— А воину-братику тоже надоело сидеть в своем зимовнике? — обратился Сирко к старику.
— Еще как надоело, пане-атамане!
— Давно не заглядывали в Сичь?
— Ой, давно!.. А теперь, как услышал, что пан-атаман собирает войско на басурман, не выдержала моя казацкая душа… Снял со стены рушницу, опоясался саблей, да и на коня.
— Ну, что ж, спасибо, — дело доброе! Я помню вас…
— Помните, пане-атамане?! — радостно вскрикнул старик.
— Да, я теперь вспомнил… Вас прозывают Тарас Гачок…
— Эге, эге!.. Гачком прозывают… Тарасом Гачком.
— В Крыму не раз бывали?
— Бывал, бывал!.. И под Бахчисараем был и в Кафу заглядывал… Когда-то мы его добре трепали!..
— И еще, Бог даст, встряхнем! — с уверенностью произнес атаман и отпустил старика.
А войско все шло, подвигалось и растягивалось в длинную темную ленту. Сирко тронул поводья, и конь его, непривыкший к нагайке, рванулся вперед.
Высохшая тирса, помятая лошадиными копытами, шумела, как шумит широко разлившийся вешний поток, ища для себя нового русла, новых путей.
В течение короткой летней ночи войско шло безостановочно. Пред зарей дали лошадям передышку и снова двинулись в поход. Только около полудня делались продолжительные привалы. Кошевой не желал изнурять ни людей, ни лошадей, но в то же время он дорожил каждой минутой, так как проволочки могли испортить все дело. Даже днем войску было запрещено раскладывать костры, чтобы дым не привлек внимания шныряющих по степи татар. Для запорожцев, впрочем, это распоряжение не составляло особенного лишения; не даром ведь сложилась пословица: «Хлеб, соль да вода — казацкая еда» Запорожье и хлебом-то себя не баловало, предпочитая мягкому, свежему хлебу — сухари.
Сирко не пошел к Перекопу, потому что на этом пути могли встретиться татарские разъезды, которые успели бы предупредить крымского хана и его верных мурз о быстро надвигающейся великой грозе. Предусмотрительный кошевой предпочел переправиться через Сиваш. План его удался, как нельзя лучше. Запорожское войско благополучно совершило переправу и вторглось в пределы крымского ханства.
Оставив при себе небольшой, но сильный отряд, Сирко разделил остальное войско на несколько частей, назначив каждой части опытного в битвах и знающего Крым атамана. Кошевой со своими молодцами остался у сивашской переправы, а войско под начальством атаманов ринулось вглубь полуострова.
Татарам не снилось даже, что грозный шайтан-Сирко так близко, что его воины на расстоянии одного перегона от пограничных селений, что через несколько часов над цветущим полуостровом взовьются клубы черного дыма, и неудержимый живой поток зальет улицы сёл и городов, всюду внося смерть и разрушение.
Татары были совершенно спокойны. Положим, они прекрасно знали и понимали, что Сечь не простит им предательского набега в обществе янычар; но кто же мог думать, что расплата явится так неожиданно, так быстро?
— Шайтан Сирко отважный воин, и слава его гремит не только в его отчизне, но и далеко за её пределами; но подвиг и стремительность имеют свои пределы, — убаюкивали себя вожди ордынцев.
— Разве шайтану мало истребления доблестных янычар?.. Он может нападать на отдельные наши отряды, охотно будет заключать союзы и договоры с нашими многочисленными врагами; но чтобы такой хитрый и мудрый воин ринулся открытой войной на гораздо сильнейшего врага — это невозможно. Слава добывается не так-то легко, чтоб ее ставить на карту и, очертя голову, вести войско на верную гибель.
Бритые головы, украшенные. шапками, фесками и даже чалмами, по-своему рассуждали правильно, но они упускали при этом из виду, что невозможное и неисполнимое для многих, возможно, именно для ненавистного им запорожского шайтана.
Крым продолжал жить своей особенной, полудремотной жизнью. Знатные, да и вообще богатые, всю тяжесть труда и забот возложили на своих рабов. Полуостров был переполнен невольниками, и paботать, значит, было кому. С несчастными пленниками здесь не стеснялись и смотрели на них, как на вьючный скот, не больше. Покидали невольника силы, — удар бича, сплетенного из сырых ремней, снова возвращал мученика к работе. Полуголодный, измученный избитый раб уже не мечтал ни о настоящем отдыхе ни о свободе. Где тут думать о свободе, когда за попытку к побегу могут заковать в цепи и швырнуть в грязную яму, кишащую червями, а то и вовсе ослепить, чтоб неповадно было бегать, чтобы другие, видя это, поскорей примирились со своей долей. Хотя ослепленный невольник терял значительную часть своей первоначальной цены, но в Крыму все же было немало и слепых горемык, распростившихся с ясным Божьим светом в неволе.
В Бахчисарае, Козлове, Карасеве и других крымских городах существовали невольничьи базары, где в живом товаре недостатка никогда не было. Живой товар здесь осматривался, подвергался испытаниям, и если оказывался подходящим, то без труда находил покупателя. На базар попадали целые семьи, захваченные в плен во время татарского набега. Здесь мужей разлучали с женами, от матерей отрывали детей и на глазах отцов увозили дочерей на галерах, для отправки в Стамбул.
Недаром в садах и полях от зари до зари раздавались полные тоски, рвущие за сердце песни невольников. Эти песни давали им возможность выплакаться без слез и уносили их к покинутым хатам, белеющим по берегам извилистых речек, к вишневым садочкам, к золотым волнующимся нивам, к шумливым днепровским порогам. Песня окрыляла их думы, и думы эти летели к милой, далекой, быть может навеки покинутой отчизне.
В одном из крупных пограничных селений был торговый день. Базар был полон народа. Сюда собрались татары из самых удаленных улусов, было немало и горцев. Одних привлекали овцы, пригнанные из горных долин дикими чабанами, других интересовали степные лошади; но наибольший интерес для покупателей представляла партия приведенных с Украины невольников.
Это были по преимуществу крестьяне степных деревушек, разбросанных по берегам зелёных балок. Мужчины смотрели угрюмо, исподлобья; женщины не могли оторвать своих заплаканных глаз от детишек. Они прижимал их к груди, покрывали поцелуями, называли самыми нежными, ласкательными именами; но покупатели не обращали на это внимания.
Среди невольниц находилась молодая девушка, с глазами испуганной газели, с тонкими, будто выточенными из мрамора, чертами лица; с видом пойманной врасплох голубки, она забилась в угол сколоченной из досок загородки и, с ужасом глядя на происходивший торг, ожидала, когда наступить её черед. Ждать пришлось недолго. Подъехал рыжебородый татарин как видно, пользующийся почетом в околотке, скользнул своими рысьими глазами по фигурам невольников и сейчас же указал хозяину концом плети девушку. Обменявшись несколькими фразами на своем гортанном языке, приезжий слез с коня, а хозяин партии взял девушку за руку и вытолкнул вперед.