— Не беспокойся, можешь на меня положиться; все мои мечты рассеялись в прах с того момента, как я увидел это судно… Теперь меня ужасно интересует, какой стране оно принадлежит…

— А вот смотри! Видишь, на шлюпке подняли флаг… Это английский!

— Тем лучше! — сказал Ланжале, и на губах его мелькнула насмешливая улыбка, всегда означавшая, что он задумал шутку в духе парижских гаменов, все особенности и способности которых так глубоко укоренились в Ланжале, что он никогда не мог вполне отрешиться от них.

Не получая никакого специального образования, дитя Парижа, дитя улицы постоянно сталкивается со всеми сторонами многообразной жизни больших городов; оно ловит на лету все, что поражает его слух и внимание, останавливается перед витринами книжных магазинов, перед выставками эстампов и старых гравюр, слышит чужие шутки и остроты, вглядывается в забавные карикатурные рисунки, втирается в вестибюли театров с афишами, которые он навязывает посетителям, пробирается на сцену с пудрой, шпильками и сигарами для забывчивых артистов и артисток, охотно исполняет для них всякие поручения и становится тут, как и везде, своим человеком. В целом Париже нет ничего такого, чего бы этот гражданин мировой столицы, этот парижский гамен не повидал хоть раз. Он все видел, все слышал, все знает, он ко всему относится добродушно-презрительно и добродушно-насмешливо; он побывал и на заседаниях ученых обществ, и в сотнях кинематографов, и на уличных представлениях, равно как и на симфонических концертах величайших виртуозов. И из всей этой смеси самых разнообразных впечатлений складывается его мировоззрение, его оригинальная речь, своеобразный склад ума.

Этот уличный тип Парижа, без всякого серьезного образования, нередко удивляет вас своими многосторонними познаниями во всех областях жизни, поражает вас чуткостью и тонкой деликатностью своих чувств. Словом, он является как бы конгломератом всего того лучшего и худшего, что заключается в умах, в сердцах и в проявлениях многотысячной, разнокалиберной толпы большого города, и путем особого рода атавизма улицы наследует и воспринимает все, чем живет и чем обладает эта уличная толпа, все это население большого города, эта французская толпа, о которой было сказано, что она умнее самого Вольтера.

Впоследствии такой парижской гамен, в какие бы условия он ни был поставлен жизнью, вечно останется тем, что называется истый парижанин.

XXIII

ВСЕ ВЫШЕСКАЗАННОЕ БЫЛО НЕОБХОДИМО для того, чтобы та шутка, которую намеревался разыграть Ланжале, не показалась выше способностей Парижанина. Правда, и легковерие, с каким английские гости поддались обману, в значительной степени усилило конец этой сцены.

Заручившись обещанием Гроляра беспрекословно подчиняться ему во всем, Ланжале первым делом заявил своему приятелю, что желает разговаривать со своими гостями не иначе как через переводчика, и таковым должен ему служить Гроляр, который должен был говорить с английскими офицерами на своем родном языке, который все моряки прекрасно знают.

Чтобы объяснить европейцам свое знакомство с французским языком, Гроляр должен рассказать, что свое детство и молодость он провел в Пондишери, а затем, соскучившись по своему родному острову, добрался опять сюда после долгого скитания по разным островам архипелага.

Запомнить это было нетрудно, но теперь следовало преобразиться в настоящего дикаря, и Ланжале подал пример своему приятелю, который сначала не решался подвергнуться этой процедуре, необходимой для успеха задуманного Парижанином плана.

Церемониймейстер призвал королевских татуировщиков и приказал им разукрасить короля и его друга по образцу древних королей мокиссов, когда они снаряжались для войны, заменив только настоящую татуировку соответствующим рисунком, исполненным живописью.

Первым делом они приступили к разрисовыванию Гроляра, которому следовало торопиться, так как он должен был встретить офицера, находившегося на шлюпке. Королевские татуировщики начали с того, что покрыли Гроляру лицо, шею, руки и ноги, часть груди и спины легким слоем раствора шафрана, создающего полную иллюзию естественной окраски туземцев, и на этом светло-бронзовом фоне изобразили яркой густой черной краской (чрезвычайно блестящей и с примесью сильного сиккатива, благодаря чему краска тотчас же высыхала, едва ее успевали наложить) красивые рисунки простой и скромной татуировки, которая должна была отличать родственника и переводчика короля от августейшей особы самого правителя.

Едва только «наряд» Гроляра был закончен, как английский офицер, в сопровождении восьми человек матросов, вооруженных с головы до ног, с развевающимся белым флагом, явился ко дворцу, желая быть допущенным к королю.

— Поди, друг мой, и переговори с этим Джоном Буллем! — сказал Ланжале, предоставляя себя, в свою очередь, в распоряжение татуировщиков. — Смотри, не выходи из своей роли, помни твердо, что я тебе сказал! — добавил Парижанин наставительно.

Гроляр, облаченный ради этого торжества в длинную тунику туземного покроя одного из ярких цветов и сопровождаемый несколькими придворными, вышел под аджупу, где ожидал английский офицер со своей свитой.

— Привет белому человеку от имени короля, моего повелителя, — сказал он по-французски. — Чего желаешь ты, белый человек, прибывший на наш остров со знаменем мира и доброжелательства?

Для начала это было неплохо. Но он мог бы еще долго говорить в том же тоне, не дождавшись ответа: до того англичанин был поражен, услышав из уст этого дикаря чистую французскую речь.

— Белый человек, — продолжал Гроляр, — я вижу, удивлен, что перед ним стоит темный человек и говорит на его родном языке!

Гроляр умышленно сделал вид, будто он не знает различия между отдельными народами Европы.

После такого вступления он одним махом передал англичанину историю, придуманную для этого случая Ланжале, которая была принята без малейших возражений. Английский офицер был, во всяком случае, весьма рад, что имеет возможность объясниться на европейском общедоступном языке, а не одними только знаками.

— Командир этого большого судна, которое ты видишь там, послал меня засвидетельствовать твоему королю его почтение и принести ему привет! — сказал офицер, ответив на поклон Гроляра.

— Король, мой милостивый господин и повелитель, также приказал мне выслушать твои приветственные речи, поручить тебе передать твоему командиру его наилучшие пожелания и сообщить, что Его Величество король готов принять его на торжественной аудиенции сегодня ровно в полдень, со всей его свитой!

— Не могу ли я раньше быть представлен Его Величеству? — спросил офицер.

— Что же, ты думаешь, что великого Императора мокиссов может так запросто видеть каждый, кто пожелает, — ответил Гроляр с заметным неудовольствием, — ты будешь представлен королю твоим командиром, если твой чин достаточно велик, чтобы ты мог удостоиться такой великой чести!

Офицер прикусил губу, получив такой урок, но счел за лучшее не поднимать этого вопроса из опасения заслужить упрек своего начальства.

— А от имени кого должен я буду передать моему командиру сказанные мне тобой слова? — спросил он Гроляра, жалея узнать, с кем он имеет честь говорить.

— Ты ему скажешь, что с тобой говорило второе лицо в государстве — первый министр и дядя короля!

— Слушаю, Ваше Высокопревосходительство, — ответил офицер с оттенком особой почтительности, вызванной чувством собственного достоинства, с каким говорил с ним его темнокожий собеседник, — я в точности передам все моему командиру. А Его Величество также говорит по-французски?

— Нет, мой царственный племянник говорит только на своем родном мокисском языке. Но я буду служить ему переводчиком!

После этих слов офицеру оставалось только откланяться и вернуться на свое родное судно, где его рассказ возбудил всеобщее удивление и любопытство.