Он глядит на меня с открытым изумлением:

— А вы откуда знаете?

— Знаю. Вы Марину никогда по-настоящему не любили, потому что никогда ее не понимали. Ревность, сцены — совсем другое дело. Вы всегда считали, что она вам не пара — дескать, дурнушка, а я писаный красавец. Вас замучило собственное кокетство. А теперь, твердо зная, что Марина не вернется, решили сделать последнее предложение, чтобы потом говорить дочери: «Я сделал все возможное. Я просил, умолял».

— Жестокий, беспощадный вы человек. Я ее действительно люблю.

— Мне врать можете. А себе не стоит.

— Теперь понимаю: я всегда был несправедлив по отношению к вам.

— Как-нибудь переживу. Будьте здоровы!

12

В нас всегда скрыт запас жизненной силы. Для чего живет старая мать, потерявшая единственного сына? Для чего жил величайший из гениев науки Хэвисайд, одинокий, замкнутый человек, унесший в могилу главную загадку вселенной? Для чего существовал глухой, одинокий Бетховен? Неужели только ради своих симфоний?

Все последние годы я жил ради Марины. Я верил в то, что рано или поздно она вернется. Сутолока жизни шла мимо меня. Я писал свои уравнения, стремился возвысить свой дух, упрочить свое положение в науке. И все делалось в какой-то степени для Марины, а вернее, с постоянной мыслью о ней. Мне казалось, что во всем мире нас только двое понимающих друг друга.

Но теперь я должен отрешиться от давней иллюзии. Ту Марину я создал в своем воображении. Я приносил жертвы каменному идолу.

Я иду по своей аллее. Тут сквозная синь. Дали застеклены солнцем. Постепенно оседают сугробы. Ватага ребятишек играет в снежки.

Марина-маленькая, завидев меня, бежит навстречу, кричит восторженно:

— Дедушка, дедушка! Мама и дядя Сережа женятся. Ты придешь на свадьбу?

Беру ребенка на руки, говорю строго:

— Я не дедушка. В моем возрасте гусары подавали в отставку и женились. А во-вторых, на чужую свадьбу не приглашают. Вот когда вырастешь…

Маленький эпизод. Но он как итоговая черта. Я ненавижу, ненавижу Марину! И если случится, она вновь придет ко мне за помощью, холодно выгоню ее. В конце концов, я не громоотвод. Я слишком долго был глупцом. Правда, не опускался до сентиментальности, не плакал и не целовал портрет возлюбленной, как делал демонический Бетховен. Все последние годы я находился в полусне. Но сейчас стряхнул с себя это, во мне снова пробуждается дикое, неукротимое, некое освобождение от всяческих пут и условностей. В такие минуты за мной идет Непоправимое. Помню, после госпиталя получил разрешение заехать в Москву. Моя комната оказалась занятой каким-то хозяйственником, превратившим ее в склад личных вещей. Сорвав замок, я в исступлении принялся выбрасывать в окно все эти кресла и люстры, закатил оплеуху подоспевшему хозяйственнику и конечно же угодил в комендатуру, где и провел весь свой отпуск. Потом встречался с хозяйственником. Он оказался милым, добродушным человеком. А кресла и люстры подобрал, оказывается, не для себя, а для какого-то учреждения.

Сейчас во мне заряд в миллионы вольт, и я только жду случая, чтобы обрушить его на кого-нибудь. Мир кажется отвратительным. Я зол на Подымахова. Почему назначили временно исполняющим должность директора института? Ищут достойную замену Цапкину? Я, разумеется, недостоин подобной чести. Я промежуточная инстанция. Я всегда лишь промежуточная инстанция. Тру затылок, не жалею ни сил, ни времени, а потом приходит очередной Цапкин и пожинает плоды моих трудов. Временно исполняющий… Тут кроется нечто глубоко оскорбительное. Бросить все к чертям собачьим и уйти!

И когда в кабинете появляется Марина, не предлагаю стула, не изображаю улыбку. Но холодный прием, по-видимому, не обескураживает ее.

— Алексей Антонович, — говорит она просто, — мы с Сергеем приглашаем вас на свадьбу… Вы как старый друг… Так уж получилось… Я не могла вас обманывать… Я люблю его…

— А какого черта я забыл на вашей свадьбе?!. Нужен свадебный генерал? Пригласите Подымахова. Я временный и не могу никого облагодетельствовать.

Она бледнеет. По лицу проходит судорога. Не сказав больше ни слова, выходит. А я, в полном изнеможении, откидываюсь на спинку кресла. Хочется истерически кричать: «Оставьте меня в покое!.. Оставьте меня в покое!..»

В покое не оставляют. Звонит Бочаров.

— Ардашин перерезал себе вену. Увезли на «скорой помощи»…

Попытка покончить с собой… Институт бурлит. Такого еще не случалось. Все жалеют Ардашина. Молодой, талантливый… На меня посматривают с боязливой отчужденностью. Вот не успел принять институт — и все пошло вкривь и вкось. При Цапкине никто не накладывал на себя руки. Он был чутким, внимательным, заботливым… А сколько свободного времени: виси на телефоне хоть часами, шляйся в служебное время по парикмахерским и закусочным! Не одной работой жив человек… А тут поставил у подъезда тетю Машу, женщину бестактную, грубую. Она и отмечает в листке, кто на сколько минут опоздал на службу. Казарма…

Я нелюбимый начальник. Одно утешение: временный. Цапкин не вмешивался в порядки секторов и лабораторий. Все шло само собой. А я вмешиваюсь, пытаюсь контролировать, требую отчета. Руководители секторов ворчат: «Если нам не доверяют, мы можем уйти. А посоветовал что-нибудь путное? Вы, мол, получаете зарплату, извольте время, принадлежащее государству, отдавать государству. Завивать кудри можно и после службы. Цапкин зарплатой не попрекал. А этот придумал НОТ. Научная организация труда. Мы до тебя не знали. Сделал открытие! Сало жать всякий дурак умеет. Может быть, еще тейлоровские методы введешь? Творческая мысль в основе своей анархична, ее в распорядок дня не втиснешь. Я, может быть, после службы только и начинаю по-настоящему мыслить…»

Тут, разумеется, большое преувеличение. Просто я вдруг увидел: в институте господствует элемент стихийности. Нет единого руководства, никто никому не подчиняется, никто ни перед кем не отчитывается. Масса времени уходит на пустячки, на многочасовые согласования и увязки. Одни в самом деле корпят по восемнадцать часов в сутки, другие спокойненько живут за счет энтузиастов. Система опеки «блаженненьких», которые попали в науку случайно, в силу некой инерции. Вот и кричат на собраниях: «Иванову нужно помогать, он молодой человек, неорганизованный, слабо растет над собой». А Иванов сидит, скромненько потупясь. Мол, стараюсь, да ничего не выходит. Коллектив плохо помогает. Иванову за тридцать, а он все «молодой», ему поручено дело, в котором он ничего не смыслит. Почему поручили? Тут нужно вести целое расследование. Правда, толку все равно не добьешься.

Сделал открытие: мало кто из сотрудников знает о методах организации умственного труда. Когда заговорил о «минимизации затрат и максимизации результатов», о технике работы, об исключении волюнтаристского подхода к решению вопросов, все иронически заулыбались. Слыхали, мол! Но я не ограничился разговорами, стал требовать. Мне приклеили кличку «тихий американец». Один из руководителей секторов сказал: «Как разложить бумаги на столе, как очинить карандаш, я знаю. Вы лучше скажите, как я должен организовать работу сектора». Я возмутился. «Вы, по-видимому, решили, что за вас должен работать я? Если вы не способны организовать работу сектора, то сдайте полномочия. Найдем человека энергичного, способного. Зарплату-то вы получаете почти такую, как я, а в секторе развал, отставание по всем показателям».

Он опешил. Еще никто не говорил с ним так прямо и категорично. «Вы работаете не на меня, а на государство. Мне не нужно угождать. Когда начальнику говорят: мы вас не подведем, — это глупость, волюнтаризм. Вы себя не подводите. Не наладите работу — уволим».

Он было опять заартачился, на я сказал, что время приема кончилось. Впредь разрешается заходить только в строго определенные часы, так как я тоже работаю. Да, я решил любой ценой избавиться от провинциализма в организации труда. И нажил кучу недоброжелателей. Пришлось, разумеется, прибегнуть и к административным мерам. Раньше Цапкин наказывал по принципу запорожских казаков: «Горилку пьешь?..» А я установил порядок: каждый отвечает прежде всего за себя. Никто не должен и не обязан делать работу за другого. Коллективная помощь заключается не в том, чтобы из года в год тянуть за волосы дурака. Рабочий стоит у станка. За него никто не будет выполнять норму. Всяк занят своим заданием. Отстающему помогают умным советом, организацией процесса. Так и здесь. Руководитель сектора, лаборатории отвечает за четкую организацию работы, за конечный результат. Изживаются формализм в планировании, планирование «на глазок». Изживаются начисто всякого рода «подсиживания» начальника.