К первой категории я не принадлежу. Но принадлежу ли ко второй?.. А если так и не сбудется?.. Гм, гм. Глупец всегда все откладывает на последний день. Менделеев с самого начала был велик — вот в чем фокус.

Корпим над блок-схемой. Сидим с воспаленными мозгами. Кефир и бутерброды. В столовую — некогда. Ардашин ерничает:

— В детстве меня поразила здоровенная заводская труба, из которой всегда валил густой дым. Мощь, прогресс! А когда вырос, понял — загрязнение воздуха. Автомашины, поезда. Человечество постепенно само задушит себя копотью, бензинными парами, радиоактивной пылью. Я часто размышляю о несерьезности жизни. Я ищу точку опоры. Сперва думал: хоть небо над головой незыблемо. А позже узнал: нет звездного неба. Мираж. Видим то, что было миллионы и миллиарды лет тому назад. А какое оно, настоящее небо, я так никогда и не узнаю. И никто не узнает. Понятие местонахождения здесь так же принципиально неприменимо, как и в квантовой механике. Здесь мы встречаем все ту же необычную форму закона причинности, все тот же принцип неопределенности.

Вот ищем принцип регулирования… Как будто оттого, что мы его найдем, что-нибудь изменится в судьбе человечества. На пустяковину тратим лучшие силы, время. А все для того, чтобы порадовать какого-нибудь лобастого идиота из нейтронной лаборатории.

— Что ты предлагаешь? — строго спрашивает Бочаров. — И вообще ты болтаешь чушь.

Ардашин невозмутим.

— Ну конечно. Если человек накладывает на себя руки, знакомые говорят: «Он подвел коллектив. Его нужно было воспитывать. Вот если бы он не удавился, уж мы его проработали бы…» Тебе хорошо: ты ко всему относишься серьезно. Так сказать, рефлекс цели. А мне неуютно. Понимаешь? Как путник в пустыне: вроде бы шагаю вперед, а ветер сразу же заметает мои следы. Открутил свое неизвестно зачем, а потом расползся на атомы — и нет тебя. И неважно, что ты делал, добро или зло. Человек творит якобы добро, а добро все равно оборачивается против него. Ты заметил: все великие люди были начисто лишены чувства большого человеческого юмора? Достоевский, Толстой, Уитмен, Эйнштейн… Каждый из них только и был озабочен тем (наподобие Вишнякова), куда положить свою бороду: на одеяло или под одеяло. Вот над этим они и бились всю жизнь. А сколько самодовольства в каком-нибудь Лапласе или Ньютоне, осознавшем себя богом! История только и делает, что плодит наполеончиков во всех областях жизни. Каждый настойчиво требует к себе уважения.

— Старо. В служители культа тебе надо… Братцы, горим!

Вишняков устроил-таки пожар: бросил окурок в корзину с бумагами, а сам сидит с окаменелым лицом. Дым, языки пламени.

Прибегает дядя Камиль.

Небольшая струя из огнетушителя — и пожар ликвидирован.

Дядя Камиль уходит, не проронив ни слова. Шайтан — жизнь!

С Мариной встречаемся редко. Особенно после суда. Я не был на суде, но все равно испытываю чувство какой-то неловкости при встрече с ней. Там все обошлось. Марина выглядит чуть смущенной, но счастливой. (Оказывается, для счастья не так уж много нужно!)

— Ну вот, теперь ты совершенно свободна и вправе выбирать себе жениха, — говорю я шутливо.

Она улыбается бледными губами:

— Да нет уж, отдышаться надо.

И, желая, по-видимому, отвести неприятный разговор, произносит с вызовом:

— А мы с Зульфией теперь подруги!

— Она славная девушка. Умница.

— И влюблена в вас… — Глаза насмешливо сощурены, а в голосе нет даже намека на ревность.

— Ты же знаешь: кроме тебя, никого не существует.

— Так ли? А Подымахов?..

Ого, уже начинает тихонько подтрунивать.

— Подымахов замучил чаепитиями. Даже стал желтеть от его заварок. Кефир к черту! Скоро весь институт разделится на кефирщиков и чаевников.

— Меня тоже не обходит вниманием. Опекает. Вчера присутствовал на испытаниях новых моделей. Рассыпался в комплиментах.

— Вот видишь, ты даже Носорогу вскружила голову. Он, кажется, холостяк.

— Не много ли холостяков для одного учреждения? Ардашин не так давно предлагал руку и сердце.

— Усилим нагрузку на Ардашина. Совсем от рук отбился.

О Бочарове не говорим. Пока шел суд, Бочаров нервно прохаживался у здания суда, а потом пригласил Марину в кафе. Я бы уже не смог прохаживаться. «А почему, профессор, вы здесь прохаживаетесь? Холодно. Пройдите в зал. И вообще какое вы имеете ко всему этому отношение?» А Бочаров?

Как ни удивительно, но я начинаю испытывать что-то похожее на ревность. Чудовище с зелеными глазами. Физиономия Бочарова мне неприятна. Усилим нагрузку на Бочарова… Власть все-таки великая вещь.

Марина отдаляется от меня — вот что я начинаю понимать. У нее завязываются какие-то свои отношения с Бочаровым. Теперь он в открытую заходит к ней в лабораторию, и они отправляются в кино.

В глазах Зульфии появилась лукавая насмешечка: «Ты любишь другую, а ей нет до тебя ровно никакого дела, и в этом мое торжество… Мы подруги, и я-то все знаю. Все, все…»

— Бочаров, а почему бы вам не представить более рациональную блок-схему? Ведь вы — специалист по регулированию.

Он даже не сердится.

— Есть одна занятная мыслишка, есть. Да только созреть ей нужно.

— Не перезрела бы на корню. Думайте, думайте. Вчерашнее задание не выполнили. Этак мы и до весны не управимся.

— В кино был. Фильм из ОАР. Право на отдых…

— Есть еще обязанности. Вон Вишняков совсем дошел… А вам, Ардашин, к понедельнику рассчитать диапазон измерений детектора излучения.

— Так здесь же на две недели работы! Я не перпетуум-мобиле, чтобы вечно двигаться. Шкура трещит.

— Ничего. Потрещит да перестанет. Пейте краснодарский чай. Хотите удивить человечество, а на детектор две недели требуете.

— Нужно оно мне, человечество… В кино месяц не был.

С чего бы Марина произвела Бочарова чуть ли не в гении?..

Что я знаю об этом молодом человеке, который на какой-то отрезок времени стал моим подчиненным? Сам Подымахов порекомендовал его ввести в «думающую группу». Сибиряк сибиряка…

На выручку приходит арифметика: сделал то-то, не сделал того-то, окончил то-то, работал там-то. Ну и прочее: скромен в быту, общественник, взысканий ни по той, ни по другой линии не имеет.

Вот и все, что мы, руководители, обычно знаем о человеке. Да нам и некогда, а может быть, не хочется вникать в частности. Для начальника патентного бюро некий Эйнштейн был техническим экспертом третьего класса — и никем более. Среди профессоров он слыл лентяем. «Эйнштейн был лентяем. Математикой он не занимался вовсе», — говорил Минковский. А Вебер выбранил студента за то, что он написал дипломную работу не на той бумаге, которой следовало пользоваться, и заставил переделать все заново. Если бы они могли знать, кто перед ними… Изменилось бы их отношение к Эйнштейну?.. Трудно сказать. Мы ведь судим по результатам, а не по возможностям. Лень и неряшливость — не основные признаки высокой одаренности.

Не Бочаров создал технику регулирования. Однако ему нельзя отказать в изобретательности, в оригинальности мышления. Он придумал свою систему регулирования с программированием давления, и она прочно вошла в наш быт. Одна из его работ посвящена анализу релейной системы регулирования. За исследование он получил степень. Остроумное устройство, аккумулирующее энергию с помощью пружинного двигателя, принадлежит опять-таки ему, хотя все об этом как-то забыли. У меня свой конек: колебания мощности нейтронных источников, сервомеханика.

Каждый из нас чем-нибудь да осчастливил науку. И все-таки налицо рядовые дела, свидетельствующие скорее о хитроумности, нежели о глубоком осмыслении процессов. Я не знаю, что там в голове у Бочарова. Может быть, он замышляет заняться разработкой научно-технических основ регулирования и тем самым завоевать мировое признание?..

Как бы там ни было, но со своей эрудицией и глубокими познаниями он стал в тупик перед необычным заданием Подымахова. Обошел Вишняков, которого и взяли так, «на всякий случай», ценя рационализаторские способности. А по сути Вишняков трудится совсем в другой области. Ардашин вообще не подает признаков жизни. В школьном возрасте, как я слышал, он завоевывал первенство на математических олимпиадах, решил какую-то очень сложную задачу, с ним носились… Сын известного математика Ардашина, Олег, казалось бы, унаследовал необыкновенные способности, стал феноменом. Но после смерти отца с Олегом произошла странная перемена: он отупел. И даже рядовые расчеты производит с ошибками. И я каждый раз убеждаюсь, что и в физике и в математике он — посредственность. Словно что-то оборвалось у него внутри. Может быть, очень сильно любил отца?