МОНАСТЫРЬ
…Как Волги вал белоголовый
Доходит целый к берегам!
За станцией «Сокольники», где магазин мясной
И кладбище раскольников, был монастырь мужской.
Руина и твердыня, развалина, гнилье —
В двадцатые пустили строенье под жилье.
Такую коммуналку теперь уж не сыскать.
Зачем я переехал, не стану объяснять.
…………………………………………
Шел коридор верстою, и сорок человек,
Как улицей Тверскою, ходили целый день.
Там жили инвалиды, ночные сторожа,
И было от пол-литра так близко до ножа.
И все-таки при этом, когда она могла,
С участьем и приветом там наша жизнь текла.
Там зазывали в гости, делилися рублем,
Там были сплетни, козни, как в обществе любом.
Но было состраданье, не холили обид…
Направо жил Адамов, хитрющий инвалид.
Стучал он рано утром мне в стенку костылем,
Входил, обрубком шарил под письменным столом,
Где я держал посуду кефира и вина, —
Бутылку на анализ просил он у меня.
И я давал бутылки и мелочь иногда,
И уходил Адамов. А рядом занята
Рассортировкой семги, надкушенных котлет,
Закусок и ватрушек в неполных двадцать лет
Официантка Зоя, мать темных близнецов,
За нею жил расстрига Георгий Одинцов.
Служил он в гардеробе издательства Гослит
И был в литературе изрядно знаменит.
Он Шолохова видел, он Пастернака знал,
Он с Нобелевских премий на водку получал,
Он Юрию Олеше галоши подавал,
Но я-то знал: он тайно крестил и отпевал.
Но дело не в соседях, типаж тут ни при чем, —
Кто эту жизнь отведал, тот знает, что — почем.
Почем бутылка водки и чистенький гальюн.
А то, что люди волки, сказал латинский лгун.
Они не волки. Что же? Я не пойму, Бог весть.
Но я бы мог такие свидетельства привесть,
Что обломал бы зубы и лучший богослов.
И все-таки спасибо за все, за хлеб и кров
Тому, кто назначает нам пайку и судьбу,
Тому, кто обучает бесстыдству и стыду,
Кто учит нас терпенью и душу каменит,
Кто учит просто пенью и пенью аонид,
Тому, кто посылает нам дом или развал
И дальше посылает белоголовый вал.
У НОВОДЕВИЧЬЕГО
У Новодевичьего меж лебедей и уток
я на воде читаю — это промежуток.
Белок и киноварь, лазурь и позолота —
все опрокинуто в прекрасное болото,
где отражаются зубцы, собор и башни
и снова дышится так влажно, бесшабашно.
Глухонемой сижу у Окружной дороги,
пустовагонные грохочут демагоги,
бормочут, отрицают, прорицают,
кого-то обличают, отличают.
Не требуй ничего, и так все будет,
закат утопленный горячий лоб остудит.
Все, что упущено, по Окружной дороге
круг обойдет, к тебе воротится в итоге.
Гремят приветливо товарные вагоны,
как будто школьные товарищи долдоны.
Сиди и жди, не суетись нисколько,
и сохрани на полчаса, на пол-осколка
свое радушие, согласие на малость.
И жизнь поднимется, как прежде поднималась.
НАД ТАВРИДОЙ
Отдаленная музыка с веранды Ореанды
и огни теплохода…
После жизни и смерти вернуться обратно
соглашаюсь охотно.
На просторном, пустом, одиноком балконе
я стою над Тавридой…
Разве я навсегда в круговой обороне
вместе с девой-обидой?
Отцветает миндаль, лепестки засыпают
голубые перила,
и маяк в окоем красный глаз запускает
над ложбиной пролива.
Вот и ты подступаешь глухими шагами
никому не заметно.
И глаза заслоняешь сухими руками
ныне, а не посмертно.
Ты умнее меня, ты моложе, ты больше,
ты и дашь и отнимешь,
поцелуешь и плюнешь, и сам я такой же.
Если руки раскинешь
я увижу, как ты из-за Черного моря,
из-за двери балкона
наклоняешь кудряшки ржаного помола
к позолоте погона.
Разбросай свои шпильки по этому саду,
наведи свои очи…
Лишь бы музыка с нами попала в засаду
и плутала до ночи.
ПЕТРОГРАДСКАЯ СТОРОНА
Около мечети, возле дома Витте
вы меня поймайте и остановите.
Снова помотайте вы седою прядью
рядом с «Великаном» в этом Петрограде.
Что нам чай да сахар, «Мартовское» пиво,
то несправедливо, это справедливо.
Ничего на свете нам не удается,
только сигаретка нам и остается.
Черная «Аврора», розовая «Прима»,
и подруга Люда, и подруга Римма.
В вашей подворотне холодно и жутко,
лампочка в прихожей вроде промежутка
между темной ночью и, конечно, белой…
Поцелуй мне веки в той заледенелой
комнате печальной, в суете опальной,
в той кровати старой полутораспальной.
И скорей, скорее на Крестовский остров,
медлят над яхт-клубом десять флагов пестрых —
все они победы, все они удачи
выцвели, поблекли накануне сдачи.
И слились с твоею прядью седоватой,
чем-то знаменитой, маловиноватой.
ЭПИТАФИЯ
Я знал его…
Бессмертие — какая ерунда!
Нет выбора, вернее, нет ответа.
Все достоянье наше — череда
Бегущих лет, черед зимы и лета.
Я знал его. Мы странствовали с ним
Однажды по московским магазинам.
Нам абсолютно был необходим
Цвет голубой сорочек к темно-синим
В ту пору модным нашим пиджакам,
И, помнится, не отыскав предмета,
Не стали горевать по пустякам —
Нет выбора, вернее, нет ответа.
Я не успел с тобой поговорить,
Теперь уже поговорим толково.
Не станут нас сбивать и торопить,
Мы всякое обсудим трезво слово.
Как широка надземная Москва,
Встречая гостя из Москвы подземной,
Не надо ни родства, ни кумовства
Для полученья жизни равноценной.
Да, что там говорить — небесный град!
Теперь она особенно любима —
Ну что же, до свиданья, друг и брат,
Я опоздал, и ты проехал мимо.