Поют осанну и у "матерей Церкви", у графини И. и госпожи Г.

Бывший министр Кривошеин, подавленный, с отчаянием и отвращением сказал мне вчера:

— То, что происходит, и то, что готовится, отвратительно. Никогда еще Синод не падал так низко… Именно так надо было бы действовать, стремясь истребить в народе всякое уважение к религии, всякую веру. Что вскоре останется от Православной церкви? В тот день, когда царизм, находясь в опасности, захочет опереться на нее, он не найдет ничего… Я тоже начинаю верить, что Распутин — антихрист.

Вторник 15 февраля 1916 г.

Несколько дней тому назад великая княгиня Мария Павловна дала мне понять, что ей приятно было бы пообедать в посольстве, "в тесном кругу". Я пригласил ее на сегодняшний вечер. Я позвал также Сазонова и госпожу Сазонову, сэра Джорджа и леди Джорджину Бьюкенен, генерала Николаева, князя Константина Радзивилла, Димитрия Бенкендорфа.

Согласно этикету императорского двора, я ожидал великую княгиню внизу, у лестницы, где предложил ей руку. Пока мы поднимались по лестнице, она сказала мне:

— Я счастлива находиться в французском посольстве, то есть на французской территории. Я уже давно научилась любить Францию. И с тех пор всегда верила в нее… В настоящее время я чувствую по отношению к вашей родине не только привязанность, но и восхищение и обожание.

Обменявшись несколькими словами с другими гостями, мы направились в столовую. Опираясь на мою руку, великая княгиня тоном признательности прошептала мне на ухо:

— Благодарю вас за то, что вы выбрали мне такое приятное соседство. С вами, с Сазоновым, Бьюкененом я чувствую себя совершенно спокойной. А у меня такая потребность чувствовать себя спокойной… Я уверена, что прекрасно проведу вечер.

За столом мы касались различных злободневных сюжетов, исключая политику. Затем великая княгиня заговорила со мной о своей благотворительной работе в лазаретах, санитарных поездах, приютах для беженцев, профессиональных школах для слепых и увечных и пр. Она вкладывает в эту работу много энергии, ума и души. Затем великая княгиня сообщила мне о проекте, который она выработала в качестве председательницы Императорской академии художеств.

— Немедленно по окончании войны я хотела бы организовать в Париже выставку русского искусства. У нас в церквах скрыты сокровища живописи и ювелирного искусства. Я могла бы показать вам средневековые иконы, такие же прекрасные, такие же трогательные, как фрески Джотто. Можно было бы выставить также декоративные изделия наших крестьян, все эти "кустарные вещи", которые свидетельствуют об оригинальном и многогранном вкусе нашего народа. Пока я держу свою идею про себя. Впрочем, она еще не созрела. Но скоро я постараюсь распространить ее в публике. Злые языки не преминут заявить, что идея преждевременна. Во всяком случае, она доказывает, что я не сомневаюсь в нашей победе…

После обеда она долго разговаривала с Бьюкененом, затем знаком пригласила Сазонова, который сел возле нас.

Сазонов с уважением и симпатией относится к великой княгине Марии Павловне. Он считает ее мужественной, благородной, рассудительной, уверяет, что она никогда не имела случая проявить себя. Сазонов объясняет ее суетность второстепенностью ролей, какие ей всегда отводились. Однажды он даже проговорился: "Вот ей бы быть императрицей. Вначале она, может быть, плохо справлялась бы с задачами, лежащими на царице, но со временем привыкла бы, прекрасно поняла бы свои обязанности и мало-помалу довела бы их исполнение до совершенства".

Я издали наблюдаю за их беседой. Великая княгиня слушала с серьезным вниманием, лицо ее время от времени расцветало искусственной улыбкой. Но Сазонову, такому нервному по темпераменту, такому прямому и искреннему в своих словах, не знакомо искусство владеть лицом и жестами. Так, по одному блеску его глаз, по подергиваниям на лице, по дроби, которую отбивали пальцы на колене, я догадывался, что он изливает перед великой княгиней всю горечь, которая накопилась у него в душе.

В тот момент, когда он уступил место Джорджине, вошла певица Лирического театра Бриан, у которой очень чистое и прелестного тембра сопрано. Она спела нам мелодии Балакирева, Массне, Форе, Дебюсси. Во время антрактов вокруг великой княгини продолжалась оживленная беседа.

Когда подали чай, я подошел к Марии Павловне, которая под предлогом осмотра гобеленов посольства предложила пройтись с ней по салонам. Перед великолепной декорацией Труа "Торжество Мардохея" она меня остановила.

— Сядем, — сказала она грустно. — Все, что Сазонов мне только что рассказывал, ужасно. Царица помешалась, царь ослеплен, ни он, ни она не видят, не хотят видеть, куда их ведут.

— Неужели нет никакой возможности раскрыть им глаза?

— Никакой.

— А вдовствующая императрица?

— Я недавно провела два часа с Марией Федоровной. Мы могли только излить друг перед другом свои жалобы.

— Почему она не поговорит с царем?

— У нее для этого достаточно и мужества, и желания. Но лучше ей воздержаться. Она слишком откровенна, слишком вспыльчива. Лишь только начнет журить сына, сразу раздражается. Она говорит ему иногда противоположное тому, что следовало бы сказать. Она оскорбляет сына. Тогда он становится на дыбы, напоминает матери, что он царь. И они расстаются в ссоре.

— Итак, Распутин все еще на пике славы.

— Более, чем когда-либо.

— Думаете ли вы, ваше высочество, что наш союз в опасности?

— О, нет. Царь останется верен союзу, ручаюсь вам в этом. Но я боюсь, что мы идем к крупным внутренним потрясениям. И, конечно, это отразится на нашей военной промышленности.

— Это равносильно тому, что Россия, не отказываясь прямо от своей подписи, не выполнит всех своих обязанностей союзницы. В таком случае какую пользу может она надеяться извлечь от результатов военных операций? Если русские войска не будут напрягать своих усилий до конца с величайшей энергией, то огромные жертвы, которые вот уже двадцать месяцев приносит русский народ, окажутся совершенно напрасными. Россия не только не получит Константинополя, но потеряет Польшу и, может быть, еще другие территории.

— Это мне только что говорил Сазонов. Он печален, озабочен, очень раздражен противодействием, которое встречает со стороны некоторых из своих коллег. Но, слава богу, он не обнаружил никакого уныния. Наоборот, полон одушевления и решительности.

— Это благородная душа и полный достоинства характер.

— Могу вас уверить, что он очень дружественно относится к Бьюкенену и к вам. Он так свыкся с вами обоими… Но уже становится поздно, мой дорогой посол, надо мне проститься с вами и с вашими гостями.

Когда она простилась со всеми, я предложил ей руку, чтобы проводить ее до вестибюля. Спускаясь по лестнице, она замедлила шаг, чтобы сказать мне:

— Мы, очевидно, вступаем в период тяжелый, даже опасный, приближение которого я давно чувствовала. Мое влияние невелико, и, по многим мотивам, мне приходится соблюдать полную осторожность. Но я вижусь со многими лицами, которые иногда имеют возможность заставить себя выслушать. В этих пределах я буду помогать вам всем своим влиянием. Рассчитывайте на меня.

— Я глубоко признателен вашему императорскому величеству.

Четверг, 24 февраля 1916 г.

Сегодня вечером у меня обедала княгиня П. Я пригласил, кроме того, моего итальянского коллегу маркиза Карлотти и еще человек двадцать, в том числе генерала Николая Врангеля, адъютанта великого князя Михаила.

Открытие Думы послужило главным сюжетом разговоров. Княгиня П. горячо одобрила присутствие царя на церемонии.

— Я не удивлю вас, что этот либеральный жест пришелся очень не по вкусу царице, которая до сих пор не может успокоиться, — заметила она.

— А Распутин?

— "Божий человек" изливается в жалобах и дурных предзнаменованиях.

Генерал Врангель, тонкий скептик, не придал особого значения манифестации царя.