— Федор, — окликнула Люба, — тебя Грушин вызывает.

Он оторвался от бумаг, хмуро посмотрел на Любу и пошел к Грушину. Вернувшись через десять минут, Федор принялся рыться в столе, сердито выдвигая и с треском захлопывая ящики.

— В чем дело? — удивилась Люба.

— Списки, — пробурчал Федор, — где избирательские списки?

— У меня, — ответила Люба. В твоем бывшем столе.

— Найди их мне.

— Зачем?

— Надо идти проверять.

Люба нашла списки и, протягивая их Федору, с неудовольствием сказала:

— Но ты ведь уже ходил в прошлый раз?

— Грушин говорит, что Кальская ходила двадцать лет подряд, — хмуро ответил Федор, забирая список.

— А как же Нина с Виктором? — поджала губы Люба. — Они ведь будут ждать.

— Подождут и перестанут, — небрежно ответил Федор.

— В таком случае надо было не договариваться. Незачем подводить людей.

— Я что же, — напрягся голосом Федор, — по-твоему, специально напросился списки проверять?

— Мог бы отказаться, — махнула рукой Люба.

— Вот когда тебе скажут, ты и откажешься.

Федор побледнел и, торопливо вырвав папиросу из пачки, пошел в курилку.

— И откажусь! — крикнула вслед Люба, просыпав на полные щеки две злые слезинки.

IV

Раздраженный, темно думающий о своей жизни, Федор Землянский нажал кнопку электрического звонка, потом еще и еще раз. За дверью послышался шум, что-то там упало, потом щелкнул замок, и перед Федором возникла Инна. Он сразу же вспомнил и узнал ее, хотя за прошедшие два года она никогда не беспокоила его памяти, никогда не встречалась и вообще как бы не существовала в природе. Конечно, она изменилась, стала взрослее, увереннее и серьезней смотрела на него, но и каким-то образом оставалась прежней, шестнадцатилетней внучкой Прасковьи Ильиничны. «А вы сахар забыли положить»,— вспомнилось Федору, и эта память неожиданной грустью отозвалась в нем.

— А я вас узнала, — мягко улыбнулась Инна. — Два года назад вы приходили со списком избирателей.

— Я и теперь с этим же списком. — Федору было приятно, что она узнала его, запомнила с той давней поры, с тех памятных для него дней.

— Проходите, — пригласила Инна, — только у нас беспорядок: уезжаю завтра со студенческим отрядом.

— Это ничего, — перешагнул Федор порог, — это нам знакомо. Когда-то и я ездил. Почти каждое лето.

— А я вот в первый раз еду. Присаживайтесь. Чаю хотите?

— Спасибо. — Федор сел в кресло и огляделся. — А где же Прасковья Ильинична?

— Сейчас придет. — Инна села напротив и вновь улыбнулась Федору. — К соседке зачем-то пошла. Может быть, музыку включить?' Вы любите Баха?

Федор Баха не любил. Но он был согласен слушать кого угодно, лишь бы мерцали напротив ее спокойно-внимательные глаза, которые, казалось, так зачаровывающе могли смотреть только на него, Федора Землянского. Он знал, чувствовал, что эта минута в его жизни какая-то особенная, что таких минут больше не будет, проживи он хоть тысячу лет, но чем именно особенная, в чем тут дело — понять не мог, поэтому ему было еще более хорошо и тревожно. Казалось, он знает Инну всегда, знает такой вот понятно-приветливой и таинственной одновременно, как понятна и таинственна для нас жизнь и смерть, небо и земля, встреча и разлука. «Почему я никогда не вспоминал о ней? — тоскливо подумал Федор. — Ни разу не вспомнил. А она была совсем рядом, в соседнем подъезде. Стоило лишь захотеть и... А они ведь приглашали меня заходить. Почему я ни разу не зашел? Просто так. Послушать Баха...»

Бах вошел в комнату, и Федор поразился его величию и гневу, который обрушился на него, быть может, за то, что он не приходил раньше и не слушал Великого Композитора.

— Вам не скучно? — Ее лицо и ее дыхание были у самой его головы.

— Н-нет, — с трудом выдавил Федор.

— А я в вас влюбилась тогда, — нахмурилась Инна.— Конечно, это было детство, но все-таки... Я часто подсматривала, как вы приходите на работу и как уходите. Вот из этого окна. Потом вы стали ходить вдвоем... Почему вы такой мрачный?

— Я? — Федор с усилием улыбнулся. — Нет... Мне хорошо у вас.

— В следующий раз вы вновь придете через два года?

Федор встал и подошел к окну. Он боялся и дальше сидеть так вот лицом к лицу с Инной, видеть ее глаза, мягко текущие на плечи волосы, слышать ее голос и дыхание, но больше всего он боялся самого себя. Боялся странного желания поднять Инну на руки, ощутить ее вес, запах, тепло...

— Когда вы вернетесь? — глухо спросил Федор.

— В сентябре, — тихо ответила Инна, и ее голос, укутанный легкой печалью, более всего взволновал Федора. Он слышал, как подошла она и замерла у него за спиной, он чувствовал ее взгляд и дыхание и, медленно повернувшись, обнял ее за плечи, задыхаясь от подступающего чувства ее горячего тела.

— Нет, не-ет, не-е-ет, — прошептала Инна, слабо упираясь в его грудь руками, и еще раз повторила: — Не-е-ет.

— Извините. — Федор с трудом отпустил ее и вновь отвернулся к окну, чувствуя обиду, и боль, и грусть от невозможности еще одного прикосновения к ней. — Ради бога, извините...

— Какой вы... странный. — Он почувствовал в ее голосе иронию. — Делаете женщине приятное и извиняетесь.

Федор удивленно оглянулся, но Инна уже уходила от него, обиженно сутулясь плечами. И был момент, когда Федору хотелось сделать три крупных шага, обнять ее за узкие плечи и никогда уже не отпускать, но он удержал себя обещанием какого-то далекого будущего, в котором, конечно же, он догонит и обнимет Инну...

Пришла Прасковья Ильинична. За два минувших года она заметно сдала и не сразу узнала Федора. Затем долго сокрушалась, что дала такую промашку.

— Совсем ниче не соображаю, — жаловалась Федору Прасковья Ильинична. — Затерялись нынче очки, так я всю квартиру вверх дном подняла, а они у меня в кармане фартуха оказались. Вот и тебя не признала. Старость-то, она свое берет. Давно ли с Инкой стишки учили. Она их зубрит, зубрит и ниче не вызубрит, а я два раза послушаю и ей же подсказываю, где она спотыкнется.

Опять пили чай, и Федор с тоскою думал, что ему хорошо и покойно здесь, у этих случайных людей. Даже фарфоровые безделушки Прасковьи Ильиничны, стоявшие перед зеркалом на старинном комоде, нравились ему. Точно такие же фигурки зайцев, аистов и кукушек видел он у своей бабушки, и это сходство было дорого и приятно ему.

Наконец он попрощался, и Инна пошла проводить его. Они остановились на лестничной площадке.

— Заходите к нам в гости, — сказала Инна, внимательно всматриваясь в Федора.

— Зайду.

— А то я опять буду подсматривать за вами... Из окна.

— Обязательно зайду. — Федор волновался и не находил слов. Он понимал, что Инна признается ему в любви, что на это признание ему надо как-то ответить, но что-то сковывало его, он чувствовал себя неловко, словно бы затеял разговор о древних шумерах, но, как оказалось, ничего о них не знает и поддержать этот разговор не может.

— Бабуська вас тоже будет ждать. Вы ей нравитесь.— Инна улыбнулась и, легонько коснувшись его руки, ласково сказала: — Ну ладно, идите. Вам ведь еще пять этажей надо оббежать. Только чай ни у кого больше не пейте.

— Не буду, — Федор облегченно засмеялся.

— До свидания, — сказала она с ударением.

— До свидания...

V

Еще через два года Федор Иванович Землянский разговаривал по телефону. Он нервничал, сдерживал голос и сотрудники отдела, чувствуя его взвинченное состояние, с особым прилежанием ушли в бумаги, мягко и бесшумно множа и вычисляя проценты на импортных счетных машинках. Был летний спокойный день, мимо окон пролетали голуби, пахло разогретым асфальтом и малосольной селедкой — кто-то уже успел сбегать в магазин.

— Я еще раз повторяю, — говорил Федор Иванович в белую трубку, — сегодня не могу. Ничего особенного не случилось, просто я не могу.