— Отчаюга, Настька! — восхищались ребята.

— Серега, прыгнуть слабо? — спрашивали они новенького.

— А зачем? — Сережа усмехался.

Этот вопрос ставил ребят в тупик, потому что каждый из них прыгал с моста, не задумываясь над тем, зачем он это делает. Так было принято. Никто не рождался и не умирал в Мухоловке, чтобы не прыгнуть с моста. Так было всегда.

Дошло до того, что Настя попыталась выведать у своей бабки, как привораживают женихов. Когда бабка спросила, кто же это такой, ее желанный, что она ему голову завертеть не смогла, она соврала ей, что желанный есть не у нее, а у подруги.

— Волос нужон, — строго сказала бабка.

— Какой?

— Ну его, желанного.

— Зачем?

— Тю на тебя, слухай, когда спрашиваешь. Волос нужон. С головы. Как добудешь, так с пятницы на субботу тот волос, с его головы, в русскую печку бросить надо. Как затрещит он там, волос еный, так три раза и повтори: волос в огне, жених — ко мне… Твой будет.

— Да не мой, бабушка.

— А я и говорю…

И началась охота за Сережиным волосом. Однажды, когда она подкралась к нему на речке и уже занесла над одной из прядок его русых волос ножницы, он поднял голову, удивленно посмотрел на нее, на ножницы и презрительно сказал:

— Или я дурак, или у вас в Мухоловке шутки дурацкие.

Наверное, дураком был все-таки он, так как не понял, что его хотели приворожить.

Потом Дама уехала. Исчезла так же неожиданно, как и появилась. Уехал и Сережа. Уехал, так и не прыгнув с моста, так и не поняв, зачем прыгала она.

Второй раз она влюбилась в веселого парня, киномеханика. Звали его Пашей. Он ездил по деревням с кинопередвижкой, и в каждой деревне у него было по девушке.

Так говорили в Мухоловке. Она этому не верила. Ей уже было шестнадцать лет, и она ходила на танцы. Когда не было Пашки, танцевали под гармошку, на которой хоть и лениво, но умело играл захолостяковавшийся Борька Безносюк. Но это были не те танцы, и народа на них приходило мало. Другое дело, когда приезжал Пашка. После кино он включал проигрыватель, и над Мухоловкой с ревом и визгом проносился вихрь никому здесь не ведомой музыки. От нее Борька Безносюк забивался в угол, вздыхал и затравленно вращал громадными глазами. Вначале, как и все девчонки, она лишь обожала Пашку. Но однажды он повел по девчатам своими быстрыми веселыми глазами и остановился вдруг на ней. Настя тут же умерла и воскресла лишь потому, что увидела Пашку перед собой. Он приглашал ее танцевать! Ее, Настю Зубову, которая до этого удостаивалась приглашений только от своих одноклассников. А здесь — сам Пашка! Было от чего закружиться голове. А Пашка станцевал, раза два что-то смешное сказал, сам же и посмеялся, и укатил по другим деревням. А Настя осталась ждать. Когда приехал, развеселилась до истерики, после танцев — плакала, не пригласил. И так прошел целый год. Она извелась, запустила учебу, и когда уже начала потихоньку ненавидеть его — он пригласил. После танцев пошел провожать. Это была победа. Она громко хохотала, она чуть ли не кричала, разговаривая с ним, чтобы подружки знали, с кем она идет. А на речке струсила, притихла, хотела поскорее домой. Но Пашка не любил терять вечера попусту, и уж если он с нею пошел…

Хорошо запомнилось, что первый Пашкин поцелуй обжег, перехватило дыхание, нечем было дышать, но самое ужасное: она вдруг почувствовала, что его рука медленно, но уверенно пробирается ей под платье. Это чувство словно бы парализовало ее, она замерла, перепуганная до ужаса. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы Пашка не заговорил. А заговорил он вдруг гундосым голосом, шепелявя и сюсюкая. Она опомнилась. Пашка отлетел, и все ее силы ушли на то, чтобы убежать от разъяренного ухажера. А осенью Пашку забрали в армию. Она даже получила от него письмо, в котором он просил прощения. Она простила и не ответила.

В десятом классе были увлечения киноактерами, модными поэтами и даже космонавтами. В десятом классе все казалось возможным. Но и эти увлечения прошли. Когда уже работала десятницей, встречалась с шофером. Он был тихий, молчаливый — ни рыба ни мясо. Курил много, вздыхал. Потом сделал предложение. А звали его Герман. Так и осталось у нее на всю жизнь странное впечатление, что все Германы — ни рыба ни мясо…

Теперь же было все по-иному. Те же чувства она переживала совершенно иначе, даже не так — переживала впервые. Покоя не было, нет, была просто уверенность, что она жила для него и теперь всегда будет жить только для него.

Парк уже не мог вместить все их чувства, и однажды он предложил:

— Настя, айда на левый?

— Айда, — засмеялась она, так как это было ее словечко, из Мухоловки, и теперь он дразнил ее им.

— С ночевой?

— Айда с ночевой.

— Комаров кормить?

— Комаров кормить.

Они взяли напрокат палатку, надувные матрацы, все остальное у Антона было. Поехали первым рейсом, ранним утром, на стареньком веселом теплоходе. И в это утро Настя словно бы впервые увидела то, что окружало ее в течение двух лет. Медленно удалялся Хабаровск, и чем дальше отходил от него теплоход, тем город казался красивее. А потом выглянул краешек солнца, и по всему городу заблистала зелень, воздушными стали высотные дома, и сердце у Насти забилось счастливо: здесь, в этом городе, живет она и здесь — живет он. Как это хорошо — жить в одном городе, плыть по одной реке и переживать одни чувства.

— Антон!

— Да?

— Хорошо!

— Здорово!

— Антон?

— Да!

— Мне еще никогда не было так хорошо.

— Мне было лучше.

— Когда?

— Когда я записывал твой адрес.

— Нет, теперь все равно лучше.

Она так хотела, чтобы он ее сейчас обнял, поцеловал. Именно сейчас, пока солнце не совсем поднялось из-за горизонта, пока было оно прохладным и белым, пока…

Он наклонился и поцеловал ее. Поцеловал тихо, словно бы только дохнул на нее, а она вспыхнула, взяла его руку и потерлась о нее щекой.

— Антон!

— Да?

— Мне тяжело.

— Почему? — он испугался и заглянул ей в глаза.

— Мне тяжело от счастья. Так бывает?

— Все бывает, Настенька, — Антон вздохнул.

— Лучше не будем об этом?

— Лучше не будем.

А уже проплывало за бортом теплохода скалистое правобережье. Белые домики ютились у самых вершин среди леса. И было жгучее желание сейчас же очутиться там, у этих домиков, только вдвоем, только с Антоном. И нарвать щавеля, и сделать окрошку, и чтобы ел ее только он. Уже воздушными кружевами виделся мост над Амуром и скрылся за сопками город, уже посветлела от солнца вода и припекало непокрытую голову, и уже готовились пассажиры к высадке на Зеленый остров. Были все это в основном рыбаки, с удочками, спиннингами, рюкзаками: народ ранний и общительный. Кричали:

— Проточка-то отшнуровалась.

— Дожидайся.

— Я тебе говорю…

— Ну и говори. Я такую рыбалку не признаю. Там штанами можно карася брать. Гачины завязал и шуруй.

— Митька, дура! Крючки оборвешь… Распустил сопли-то.

— Антон, уха будет? — она почему-то заволновалась.

— Тройная.

— Ух! А ты рыбак?

— Профессионал.

— Я…

— Что?

— Остров и вправду зеленый.

— Там есть местечко…

— Так ты уже был здесь?

— Да.

Она огорчилась, что когда-то он уже был здесь. А ей хотелось, чтобы они впервые узнали и полюбили его, чтобы он был только их Островом. Но тут теплоходик мягко ткнулся носом в дебаркадер, подали швартовые, толпа повалила на берег, и Настя обо всем забыла.

Зеленый остров встретил их первозданной тишиной, желто-белым свечением песка, а чуть дальше от кромки воды — шалым буйством зелени, которая лишь недавно вошла в силу, напиталась солнцем, соками земли, воздухом и все это бескорыстно отдавала взгляду человека. Плотный тальник, густая стена осокоря, кусты шиповника, редкие березки — все это великолепие создавало удивительный контраст с неширокой полоской песка, тянувшейся вдоль воды, и благодаря этому контрасту песок тоже казался напоенным солнцем, воздухом, летом.