— Я вам очень советую попробовать ваши недюжинные способности в программной музыке, — в одну из прогулок осторожно заговорил Балакирев. — Не думайте, что программа будет сдерживать полет вашей фантазии. Напротив, она снабдит ее еще более крепкими и надежными крыльями.

— Но я отнюдь не против сюжета в музыке. Наверно, вы, Милий Алексеевич, поняли это, прослушав мою симфонию. Однако же жизнь человеческой души, вбирающей и пропускающей через себя весь наш мир, волнует меня еще сильней, — признался Чайковский.

— Очень хорошо, любезный друг. Однако отстранитесь немножко от себя, проникнитесь болью другой страждущей души, живописуйте, наконец, события, приведшие к катастрофе. Да ведь у меня, ей-богу, есть для вас просто великолепный сюжет. — Милий Алексеевич даже задохнулся от нахлынувшего восторга, распахнул полы своей медвежьей шубы. — Признайтесь, Петр Ильич, вы давно перечитывали "Ромео и Джульетту" Шекспира?..

В тот же день Чайковский купил в книжном магазине Улитиной томик трагедий Шекспира, с которым поспешил уединиться на своей новой квартире в Крестовоздвиженском переулке и всю ночь проплакал над судьбой несчастных Ромео и Джульетты, чья юная любовь была принесена в жертву давнишней вражды между двумя знатными веронскими семействами.

"И все равно истинная любовь сильней всего: сильней ненависти, сильней смерти, — думал Чайковский. — И я покажу, я обязательно покажу, что на свете существует именно такая любовь…"

Как только кончается жестокая кровопролитная битва между Монтекки и Капулетти, все вокруг заполняет нежная, страстная, целомудренная тема любви Ромео и Джульетты, которая убеждает слушателя в том, что никому не дано сокрушить, сломать такую любовь.

Увертюру-фантазию "Ромео и Джульетта" Чайковский написал стремительно быстро — за каких-нибудь два месяца — и посвятил Милию Алексеевичу Балакиреву, которому отправил в Петербург клавир.

И Мусоргский, и Римский-Корсаков, и Бородин, и могучий, словно из былины, богатырь Владимир Васильевич Стасов, великий русский критик, разделявший идеалы "Могучей кучки", с удовольствием слушали Балакирева, непременно проигрывавшего при каждом собрании кружка посвященную ему увертюру. Однако все они с нетерпением ждали приезда в Петербург автора, мечтая услышать "Ромео и Джульетту" в его исполнении.

Когда такой час настал, Чайковский так оробел и стушевался в присутствии новых друзей, что за рояль опять-таки пришлось сесть Милию Алексеевичу.

— Горжусь русской музыкой, горжусь вами, — гремел Стасов, в волнении расхаживая по комнате. — Скоро, скоро о нас заговорит вся Европа. Все-таки как ни верти, а матушке-России на роду написано стать передовой музыкальной державой…

Чайковского вдохновили искренние похвалы "кучкистов". Настоящий художник, он умел трезво оценивать свои способности, подчас бывал излишне требователен и даже суров к себе. Однако понимание со стороны друзей, тем более столь талантливых и чутких к настоящему искусству, значило очень много.

Тут еще новая радость: в январе 1873 года в концерте Русского музыкального общества под управлением Николая Рубинштейна была исполнена новая, Вторая, симфония композитора. Та самая, где в финале звучит народная украинская песня "Журавель", записанная в Каменке.

Автора вызывали после исполнения каждой части симфонии. В конце поднесли лавровый венок и серебряный кубок.

"Честь этого успеха я приписываю не себе, а настоящему композитору означенного произведения: Петру Герасимовичу (буфетчику Давыдовых в Каменке), — пишет Чайковский в шутливом послании к брату Модесту Ильичу, — который, в то время как я сочинял и наигрывал "Журавля", постоянно подходил ко мне и подпевал".

Несколько лет спустя Стасов напишет Чайковскому под впечатлением только что прослушанной Второй симфонии:

"Вы такой крупный русский композитор, что лучшие Ваши вещи должны храниться в оригиналах в нашем народном собрании, вместе с лучшими вещами Глинки и Даргомыжского…"

Ее звали Дезире Арто. Она приехала на гастроли в Москву с итальянской труппой Мерелли. У нее был теплый бархатный голос, дивные белокурые волосы и манящая тайной улыбка.

Чайковский слышал ее в "Отелло" Джузеппе Верди. В последней сцене он едва сдержал слезы, сраженный полным слиянием созданного Арто образом Дездемоны с тем, что звучало в музыке. Потом присутствовал на "Фаусте" Шарля Гуно, музыку которого до этого не принимал, — Маргарита была само воплощение нежности, чистоты, небесного очарования.

Их познакомил Антон Григорьевич Рубинштейн. Тряхнув своей львиной гривой, представил Чайковского как многообещающего российского музыканта, перед Арто восхищенно склонил голову.

Подперев рукой щеку, Дезире внимала каждому слову Чайковского, затаив дыхание слушала его импровизации. Он играл ей русские песни, чувствуя, как сливается с музыкой эта удивительная женщина, каким просветленным и возвышенным становится ее лицо.

…Они гуляли по устланным шуршащим ковром осенних листьев бульварам и переулкам, заходили в кондитерские выпить кофе или горячего шоколада, а то и до полуночи засиживались в номере у Арто в гостинице Шевалье, вызывая явное недовольство у практичной мамаши Дезире.

"И что только нашла дочка в этом безвестном российском музыканте? Небось гроша ломаного нет за душой, а какое самомнение, — недоумевала мадам Арто. — Неужели верит всей этой чепухе, о которой он ей толкует? Вчера вечером, когда они, точно голубки, ворковали у камина, этот голодранец, склонясь к самому уху девочки, прошептал: "Вы мой идеал. Позвольте мне писать для вас музыку и молиться на вас". А она улыбнулась ему и прошептала в ответ единственное, но такое многозначительное слово…"

Мадам Арто до сих пор считала, что у ее дочки трезвая и практичная голова. Вон солидные господа завалили ее артистическую уборную цветами, подарками, приглашениями на званые обеды. Мадам Арто интересовалась: есть среди них люди состоятельные, с серьезными намерениями. Пробовала поговорить об этом с Дезире, но та расхохоталась ей в лицо. А через минуту украдкой вытирала уж слишком блестевшие глаза…

Чайковский был настолько упоен внезапно нахлынувшей любовью, что нисколько не расстраивался из-за того, что репетиции его оперы "Воевода" велись очень небрежно, средства, отпущенные на постановку дирекцией Большого театра, были совсем ничтожны. И вообще все вокруг буквально помешались на итальянской музыке, словно нет и не было никогда русского искусства.

Зато друзья расстраивались. Нет, не пристало этому одаренному недюжинным талантом человеку быть вечной тенью капризной европейской примадонны. Да он попросту зачахнет среди бестолковой сутолоки кулис, превратится в полное ничтожество. Сказать ему об этом — рассвирепеет, окончательно сорвется с узды. Уж в ком, в ком, а в нем силен демон противоречия.

Николай Григорьевич грустно ухмылялся, когда у него спрашивали, где Чайковский, указывал длинным пальцем на запад, хотя гостиница Шевалье находилась в противоположной стороне.

Совсем иначе думал сам Петр Ильич. Рядом с Дезире ему было легко и покойно на душе. Да он ради нее горы своротит, он добьется всемирного успеха и славы. Лишь бы Желанная всегда была с ним.

Они порешили сочетаться браком летом и непременно на родине Дезире, во Франции. Такова была воля мадам Арто, питавшей тайную надежду, что время непременно расстроит этот донельзя неравный союз.

Илья Петрович Чайковский со своей стороны благословил сына и от души пожелал ему настоящего крепкого счастья.

…Он ходил точно в тумане, ежесекундно думая о Дезире, представляя ее милое, открытое лицо, манящую улыбку. Он написал для своей возлюбленной дивный фортепьянный романс, в котором излил нежность, надежду на большое светлое счастье, благодарность за возвышенное чувство…