— Но ведь и в Европе все крадут?

— Мы же не европейцы. Мы протестанты, верим в грех и воздаяние и в абсолютную необходимость добра.

— Я никогда не смогу стать американкой, — твердо сказала моя дочь.

— Тогда будем надеяться, что ты сумеешь превратить Джона во француза.

— Похоже, у меня не будет другого выбора? — Какое-то мгновение мы балансировали на грани опасной откровенности. Эта перспектива не устраивала ни одного из нас, а потому мы стали переодеваться к обеду. Мне Джон симпатичен, и Эмме, полагаю, тоже. Но все это неверно в принципе — соединение двух абсолютно несхожих культур. Ладно, Эмма восторжествует, какое бы решение она ни приняла. Я глубоко верю в силу ее воли, в тонкость ее ума. Ока ни перед чем не остановится, чтобы преуспеть. Это своего рода Бонапарт.

Джон Чемберлен тепло с нами поздоровался. Джона, он, пожалуй, не вспомнил, но фамилия Эпгар вызвала соответствующие ассоциации, в то время как мы с Эммой — благодаря матери и дочери Снед — местные знаменитости.

Нас провели в самую элегантную обеденную залу: довольно-таки сумрачная комната, которая кажется еще более темной из-за черных панелей орехового дерева; мои соотечественники питают к ним особое пристрастие, меня же эта мрачная отделка настраивает на похоронный лад.

Джон был напичкан новостями из страны Эпгарии. Эмма раскраснелась, что должно было выражать неподдельный интерес.

— Ваша первая статья в «Геральд» принята очень хорошо, мистер Скайлер. Даже отец нашел ее здравой, хотя он и слышать не желает ничего дурного о республиканской партии.

— Тогда я посоветовал бы ему, подобно Одиссею, заткнуть уши, потому что мы заплыли в страну сирен и республиканская барка несется прямо на рифы.

— О, — откликнулся он на мою вдохновенную арию. — Вы уже были в Белом доме? — Джона интересовало впечатление, которое произвело на Эмму американское величие.

— Я лишь нанесла визит госпоже Грант, — сдержанно сказала Эмма. — Нас пригласят, сказала она, на следующий «большой» обед. Она так и сказала: «большой». Если, конечно, папа не слишком обидит президента своими корреспонденциями.

— Так, значит, вы еще не видели президента, мистер Скайлер?

— О, я его видел, но пока не был ему представлен.

Мне следовало, наверно, еще раньше рассказать на этих страницах, что два дня назад около десяти часов вечера президент появился в ротонде отеля «Уиллард». Меня предупреждали, что он любит, прогуливаясь, заглянуть туда, молча посидеть в холле, выкурить сигару и затем ретироваться в Белый дом. Служащие отеля уважают его инкогнито, если так можно сказать. Но гости иной раз его узнают; узнали и мы с Нордхоффом.

Нордхофф первый заметил его. Мы сидели в дальнем конце ротонды, просматривая наброски моей второй статьи.

— Вот он. Не смотрите.

Я бросил мимолетный взгляд на парадную дверь; там стоял генерал Грант. Никто из гостей его не узнал, но ведь он, мягко выражаясь, не отличается особо запоминающейся внешностью. Во-первых, он гораздо меньше ростом, чем я ожидал; человек крепкого сложения, он выглядит удивительно хрупким из-за манеры двигаться: верхняя часть тела при ходьбе подается вперед, а голова слегка склоняется набок. Напрашивается мысль, что он косолап; или одна нога короче другой, как у моей матери: у нее была точно такая же походка. Волосы короткие, седеющие, с пробором слева (говорят, что он испытывает крайнюю неприязнь к людям с пробором посередине). Знаменитая борода аккуратно подстрижена и закрывает, или, скорее, маскирует, всю нижнюю часть лица. Длинная черная сигара зажата в зубах, он так и не раскурил ее, пока сидел в холле, скорее он ее пожевывал, чем курил. За спинкой его стула стоял детектив, который охраняет президента во время прогулок. Уши, нос, глаза Гранта ничем не примечательны, но лицо, когда он отдыхает, весьма любопытно. В нем есть что-то ущемленное, уязвленное, изумленное.

— Он всегда выглядит таким несчастным? — спросил я.

— Довольно часто. Он редко смеется, того реже улыбается. Для военного человека он чересчур стыдлив. Он выходит из комнаты, если кому-нибудь вздумается рассказать что-то непристойное.

— Он пьет?

— Попивал раньше. Перед войной и во время войны он часто напивался. Но теперь довольно воздержан. Почти все свое время проводит с лошадьми. Разговаривает только о войне и лошадях. И раздражается при любом упоминании о политике.

— Его можно понять.

— Он не интересуется искусством. Активно не любит музыку. Но что любопытно: обожает цветы.

— Человека трудно постичь.

— Героя — особенно. — Так мы полчаса глазели на генерала Гранта, пока он отдыхал, жевал свою сигару, посматривал на публику, как любой другой ветеран, вернувшийся домой — стареть и, посиживая вечерами на ступеньках крыльца, смотреть, как живут другие.

Наконец президента узнали. Два политикана (лоббисты, не члены конгресса: я научился их различать с первого взгляда) появились из бара и, подвыпившие, представились Гранту. Лицо героя ни на мгновение не изменило своего изумленного выражения, а голубые глаза никоим образом, мягко говоря, не приглашали незнакомцев к общению.

Когда Грант встал, один из них схватил его за руку. Президент позволил ему мгновение подержать свою руку. Затем выдернул ее и отступил. Лоббисты внезапно оказались лицом к лицу не с президентом, а с высоченным детективом, который стоял между ними и удаляющейся скромной фигурой. Еще через секунду все кончилось.

— Он глуп? — Я и в самом деле сгорал от любопытства.

— Нет. Ограничен. Нелюбопытен. И все же знает о правительственных делах больше, чем полагают многие люди. Но он явно лишен дара президентствовать в этой стране.

Я засмеялся над этим странным выражением Нордхоффа: оно показалось мне переводом с немецкого.

— А кто бы смог здесь управлять?

— Наверное, Тидден.

— А не Блейн?

— Чересчур продажен.

— Конклинг?

— Чересчур горд и неуступчив.

— Кто же остается?

— Сотня ничем не примечательных кандидатов. У меня личное пристрастие к конгрессмену Гарфилду. Он ученый, образованный человек. Но слабохарактерный. Как и почти все остальные члены конгресса, он получал деньги от «Crédit Mobilier», банка, что владел железной дорогой «Юнион пасифик».

Генерал (разумеется) Джеймс Гарфилд — член палаты представителей от штата Огайо. Он относительно не жаден.

— Он получил от этой компании всего триста двадцать девять долларов. Наверное, он считал их доходом с акций, которых, говоря по правде, и не было. Кстати, я видел его сегодня утром, и он сказал, что хотел бы встретиться с вами.

— Передайте ему, что за триста двадцать девять долларов я согласен работать на него и прославить его в печати.

Однако Нордхоффу чужд легкомысленный тон, когда предмет разговора — его специальность, а именно политика Соединенных Штатов. Гарфилд — человек классического образования. Он может одновременно писать левой рукой по-гречески, а правой — по латыни, хотя мне это кажется чудовищным. Он принадлежит к самому интеллектуальному литературному клубу Вашингтона; особенно восхищается сочинениями Вашингтона Ирвинга и хочет видеть меня, наверное, главным образом потому, что я принадлежу той эпохе.

Не знаю почему, но час, проведенный в обществе любого из Эпгаров, содержит не шестьдесят драгоценных уходящих минут, которыми так дорожат старики, а скорее девяносто минут отсчитанного, но не прожитого времени. Утомительный день.

Завтра Эмма посвятит все свое время семье Дэев и, вероятно, будет приглашена на чай к миссис Фиш. Я пойду на заседание комиссии конгресса по ассигнованиям на нужды военного ведомства — послушать показания Марша.

Глава шестая

1

Нордхофф представил меня конгрессмену генералу Гарфилду в громадной мрачной ротонде Капитолия, где предприимчивые бизнесмены установили жалкого вида ларьки, торгующие всем, начиная от бутербродов и кончая патриотическими безделушками.