С поимкой Пугачева восстание не прекратилось. Регулярные войска повсюду добивали разрозненные отряды мятежников, более двадцати тысяч участников восстания было предано суду. Повсюду возводились виселицы, «колеса», колы, плахи, где повстанцы встречали свой последний час. Жестокой расправой над мятежниками правительство решило запугать, острастить народ на веки вечные.
Сожжена была хижина, где обитала семья Пугачева, а место рождения его — станицу Зимовейскую — переименовали в Потемкинскую. Реку Яик назвали Уралом, Яицкий городок — Уральском, а Яицкое войско Уральским. Специальным Указом Екатерины II «пугачевщина» была предана «вечному забвению и глубокому молчанию».
Вот какие обстоятельства окружали Рычкова, дописывавшего в ту осенне-зимнюю пору свою хронику «Осада Оренбурга».
«Я люблю правду и не могу инако не только писать, но и говорить», — делился он в письме Миллеру, сетуя на то, что объективное описание событий, оказывается, никому не нужно. Более того, вызвало даже раздражение у некоторых лиц, которые еще недавно призывали к созданию «беспристрастной истории». Особенно досадовали Рейнсдорп и его окружение. Рейнсдорп не терпел самостоятельности Рычкова даже в литературной и научной работе, желал быть его цензором и наставником. «Рычков получил от меня и других генералов все материалы для пугачевской истории. Действительно, он написал ее и показывал разным лицам, но для меня его хартия до сих пор остается тайною, из чего я с уверенностью вывожу, что он, по своему обыкновению, наполнил ее сказками и лжами».
Рейнсдорп настаивал на том, чтобы пугачевская история создавалась по протокольным записям в его журнале, более семидесяти страниц которого были заполнены в основном приказами и распоряжениями губернского военного и административного управления, руководившего обороной города. Особые заслуги воздавались лично генерал-поручику Рейнсдорпу, которого императрица, в ответ на его рапорт об отражении мятежников и спасении Оренбурга, пожаловала орденом св. Александра Невского.
Свидетель осады Оренбурга, Рычков ввел «Журнал Рейнсдорпа» в свою хронику в переработанном виде, вовсе не считая его основным руководящим документом в своей работе. Он более полагался на личные наблюдения. Поэтому, комментируя распоряжения губернатора по поводу укрепления крепостного вала, Рычков без обиняков отмечал, что к обороне крепость не была подготовлена, а многоразовые вылазки гарнизонных войск оканчивались поражением их по причине «слабости и робости духа». Рейнсдорп же всячески подчеркивал высокие ратные качества воинов, организаторские способности командного состава и прежде всего, разумеется, собственные. Даже полную неудачу вылазки 14 ноября войскового корпуса он объяснил так, будто ничего плохого не случилось: солдаты отступили, не желая сражаться с бунтовщиками, применившими якобы безграмотную тактику рассеянного боя.
13 января 1774 года Рейнсдорп, решив еще раз «попробовать счастия оружия», вывел для генерального сражения почти все гарнизонное войско. Оно, как уже писано на предыдущих страницах, было наголову разбито и «бежало в беспорядке до самого Оренбурга». В своем журнале Рейнсдорп эту провалившуюся операцию расценил как репетицию перед решающим наступлением на бунтовщиков по всем направлениям. Нигде не обмолвился он о моральном состоянии войск и населения осажденного города, о фактах дезертирства среди солдат, казаков и даже офицеров, о спекуляции и грабежах…
Ссылаясь в своей хронике на сведения Рейнсдорпа, Рычков нередко употреблял слово «якобы». Он сомневался в достоверности «известий губернатора», зачастую искажавших многие факты пугачевской истории, фальсифицируя их в угоду собственным взглядам крепостника-карателя. Рычков в этом плане, как уже было сказано, хотя и придерживался мнений своего класса, но в литературно-исторических трудах по возможности старался не лгать хотя бы самому себе, писал о том, что сам видел и слышал.
К Рейнсдорпу он относился почтительно, но без подобострастия. Губернатор же, копя на него досаду, находил всякие поводы унизить, сломать его как личность. Поначалу Рычков в разгоревшемся конфликте винил не самого Рейнсдорпа, а его окружение, считая, что губернатор «бывает отвращаем людьми, суще недостойными его милости, привыкшими к самолюбию и ласкательству. Я не могу быть таким, как они, и никогда таким не бывал: черное не называю белым. Вот… причины тому, отчего я часто выдерживаю огорчения и возбуждаю противу себя ненавистников добру».
Но вскоре Рычков убедился, что главную пищу этой вражде подает сам Рейнсдорп, который однажды при разговоре обозвал его писакой, себялюбцем, сочинителем безвкусных компиляций, а в письме к Миллеру представил Рычкова человеком, созидающим свое счастье во вред другим людям. Этими нареканиями и клеветническими измышлениями Рейнсдорп старался подорвать авторитет Рычкова не только среди помещичье — чиновничьей знати оренбургской губернии, но и в самой Академии наук. Веря и не веря Рейнсдорпу и Рычкову, Миллер намеревался примирить их, советовал Петру Ивановичу быть посговорчивей с губернатором. На что 19 февраля 1775 года Рычков ответил ему со всей горячей прямотой:
«Вы, милостивый государь мой, многажды уже делали мне напоминания к согласию, которое я всегда наблюдал и наблюдаю. Я по крайней моей возможности стараюсь сохранить честь всех людей, а наипаче тех, от коих я еще и одолжен бывал, но рассудите сами: чего нет, можно ли сказать, что оно есть, и что есть, можно ли говорить, что нет? Я во всю мою жизнь ласкателем и клеветником не бывал, держусь справедливости и резону во всех моих поведениях».
Каких-либо причин для личной неприязни к Рейнсдорпу Рычков не имел. Он помнил, что губернатор хлопотал за него, устраивая на должность. И Рычков исправно служил, но не желал прислуживаться, был против того, чтобы его научную работу контролировало губернское начальство, стесняло и узурпировало ее. Рычков был известен правительству и самой императрице, многим академикам и военачальникам, читающей публике. Но этот растущий его авторитет литератора и ученого, как ни странно, не только не облегчал, но усложнял ему жизнь. Примечательно, что гнет оренбургской среды усиливался именно в период того или иного творческого успеха Рычкова или в тех случаях, когда верховное руководство оказывало ему свою благосклонность.
Рейнсдорп пришел в ярость, узнав, что известный боевой генерал и сенатор, граф Панин, недавно назначенный главнокомандующим войсками Оренбургской, Казанской и Нижегородской губерний, пригласил Рычкова в Симбирск для доклада о состоянии дел Оренбургской губернии. Как?! Почему по такому вопросу на аудиенцию вызван не губернатор, а Рычков, начальник Соль-Илецкого рудника?
Панин знал Рычкова как географа, историка, экономиста и исследователя Оренбургского края и приглашал не для праздной беседы. Усмирив пугачевское восстание, Панин пожелал подробно ознакомиться с «гнездовьем Пугачева»: какие народы населяют край, какая их численность, занятия, культура, нравы… Эти сведения Панину нужны были как новому правителю Восточной России. Еще до встречи с Рычковым он заполучил первую часть его «Летописи» (Осада Оренбурга), которую через сенатора Еропкина ему передал из академической канцелярии Миллер. Миллер же посоветовал Панину в предстоящей работе по составлению «Исторических экстрактов» опереться на помощь Рычкова, который для этого сам предлагал свои услуги. В письме к Миллеру еще 13 августа 1774 года он писал: «Я хотя и знаком его сиятельству, бывал у него, но давно; мне мнится, что я, по сведению здешних дел и народов, мог бы употреблен быть нынче с пользою высочайших интересов».
Панин не замедлил воспользоваться услугами известного историка и литератора, для чего и пригласил его в Симбирск.
13 сентября 1774 года Рычков выехал из Оренбурга. Он был так рад поездке, что оттолкнул все советы и устрашающие наставления не отправляться в столь опасную дорогу, пролегающую по местам еще не утихших мятежей. По пути заехал в Спасское, горестно оглядел разоренное имение и, не задерживаясь, помчался в Симбирск, куда прибыл 16 сентября.