Федералисты пришли в смятение. Иные склонялись ко мне на том основании, что при всех своих недостатках (а Гамильтон, как я позже узнал, счел возможным их описать во всех подробностях каждому мало-мальски весомому члену конгресса) я не фанатик, в отличие от Джефферсона. В худшем случае во мне подозревали бонапартистские устремления. Это плохо. Но Джефферсона подозревали в робеспьеровских устремлениях, а это куда хуже.

Я принял срочные меры, чтобы мою кандидатуру не выдвигали в противовес Джефферсону. Существовало, конечно, опасение, что федералисты в конгрессе совсем сойдут с ума и, воспользовавшись двусмысленностью конституции, выберут президента pro tem[74] и он, если эта двусмысленность всех устроит, станет президентом вместо Джефферсона или меня.

Гамильтону, преуспевшему в уничтожении Адамса и расколе его партии, пришлось выбирать между Джефферсоном и мной — двумя людьми, ненавистными ему больше всех на свете. Как ни странно, он предпочел мне Джефферсона, фанатичного уравнителя — тому Цезарю, которого видел, глядясь в зеркало. Со злорадным удовольствием он, прирожденный саморазрушитель, отказывал мне в президентстве, как бы отказывая в нем и самому себе. Но любой здравомыслящий человек, выбирая между тем, кого он почитает фанатиком, и политическим авантюристом, без сомнения, выберет авантюриста, известного искусством компромисса. Как бы там ни было, хочу сказать раз и навсегда: я отказался бы от президентства по соображениям практическим (не говоря уже о долге чести, столь чуждом виргинцам), ибо было ясно, что народ Соединенных Штатов хотел, чтобы президентом был Джефферсон, и, захватив его законное место, я лишился бы возможности править. К тому же мне было сорок пять лет, и я считал, что еще смогу занять этот высокий пост, как предыдущие вице-президенты, да я и заслужил такую награду, принеся первую победу республиканской партии на национальных выборах. Я не предполагал, что, вновь захватив исполнительную власть, Виргиния еще четверть столетия не выпустит ее из рук.

К тому же Французская республика оказалась в руках военного деспота, а наша собственная конституция стала абсурдней, чем когда-либо, и любое незаконное — вернее, безнравственное — давление с моей стороны разорвало бы молодую республику на части.

Я отправил несколько писем в Вашингтон. Письмо Самюэлю Смиту в Мэриленд опубликовано. В нем я начисто отрицал всякое соперничество с Джефферсоном. Я думал, тем все и кончится.

В январе я поехал в Олбани и занял свое место в ассамблее, проводя дни в созерцании нью-йоркских каналов и рек, а вечерами наслаждался прелестями гостиничной жизни. Вряд ли это поведение типично для интригана.

Как ни странно, моей единственной серьезной искусительницей была Теодосия. За день до того, как обвенчаться с Джозефом Олстоном из Южной Каролины, она пришла ко мне в комнату, как я думал, для того, чтобы провести со своим отцом последний вечер девственницы — фраза чудовищная, Чарли, но мне она нравится!

Я сидел с Джоном Свортвутом, его тоже избрали в ассамблею. Мы просматривали последние газеты с Юга и длиннющий меморандум от одного из моих стойких поклонников в Вашингтоне, который хотел, чтобы я предложил свои услуги федералистам и стал бы президентом на следующих выборах. Свортвут и я обсуждали это письмо, когда вошла Теодосия. Свортвут направился к двери.

— Нет-нет! Останьтесь! — Она положила руку ему на плечо: она была как сестра всем троим Свортвутам. — Я все слышала из соседней комнаты.

— В таком случае я плохо тебя воспитал.

— Напротив! Вы сделали меня мудрей, чем вы сами!

— Она завтра выходит замуж, — сказал я Свортвуту, — и совсем потеряла голову. Это пройдет.

— Никогда! — Тут я понял, что это не обычные ее капризы. Она повернулась к Свортвуту: — Он станет президентом. У него нет выбора.

Свортвута не меньше, чем меня, поразила ее страстность.

— Это невозможно, — возразил я.

— Нет, возможно, только бы вы захотели! Сегодня же напишите конгрессмену Байарду, скажите ему все, что он хочет услышать. Он преподнесет вам Вермонт в первом же туре… Он обеспечит вам и Мэриленд.

— Что это ты вдруг заинтересовалась закулисной стороной политики?

— Потому что я заинтересована в вас и знаю — это ваш единственный шанс занять первое место, а не воспользуетесь — всю жизнь будете жалеть.

Я поразился совершенно несвойственной ей горячности.

— Дитя мое, я дал слово Джефферсону.

— Нарушьте его! Он станет вас только больше уважать, он должен уважать любой смелый шаг. Он предал вас четыре года назад и предаст снова. Уничтожьте его.

— Он нужен народу…

— Народу нужнее вы, лишь бы он узнал вас получше. Вы восхищаетесь Бонапартом. Подумайте о нем. Он использовал свой шанс, и теперь он первый человек в Европе; ну, а вы можете стать первым человеком в Америке, и, да помилует нас господь, зачем вам быть вторым?

— Зря я давал тебе так много читать Плутарха.

— Я поняла, — рассмеялась Теодосия, — что мудрый поступает так, как требуют обстоятельства. — Она указала на письмо моего поклонника из Мэриленда.

— Я не могу нарушить слово.

— Вот и будете всю жизнь жалеть, что не нарушили. — Моя дочь стояла перед жертвенным костром, как кумская сивилла, а я-то, глупец, считал, что она потеряла голову из-за приближающейся свадьбы.

— А теперь, я полагаю, ты выслушаешь речь отца о браке и о грубых потребностях самца.

Теодосия улыбнулась; сивилла исчезла, ее сменила моя прежняя веселая дочка.

— Старшая мисс де Пейстер уже мне все рассказала. В самый тяжелый момент надо громко молиться. И устыдить грубияна.

— Аминь, — прошептал я. Мы засмеялись.

На другой день она обвенчалась. Я палец о палец не ударил, чтобы получить президентство. Я повел себя достойно и, как и предсказывала Теодосия, всю жизнь об этом жалел.

11 февраля 1801 года началось голосование. Делегация от каждого штата имела один голос. Если бы президент избирался большинством палаты представителей, меня бы избрали, несмотря на все мои протесты, во время первого тура голосования 55 голосами против 51 голоса за Джефферсона. На деле из шестнадцати штатов, входящих в Союз, Джефферсон выиграл восемь (Нью-Йорк, Нью-Джерси, Виргинию, Пенсильванию, Северную Каролину, Кентукки, Джорджию и Теннесси). Шесть штатов голосовало за меня (Массачусетс, Коннектикут, Южная Каролина, Род-Айленд, Нью-Гэмпшир и Делавэр). Мы поровну поделили между собой Вермонт и Мэриленд. В первый день было проведено девятнадцать туров голосования, которые ничего не решили. Федералисты все как один игнорировали советы Гамильтона и решили поддерживать меня — меньшее из двух демократических зол.

На второй день голосования Джефферсон сделал пометку в дневнике о федералисте Байарде. Байард, единственный представитель от Делавэра, мог решить исход выборов. Как утверждает Джефферсон, Байард посулил Смиту из Мэриленда любой пост в кабинете Бэрра. К счастью, Смит был еще жив, когда опубликовали комментарий Джефферсона, и он опроверг его на заседании сената, а Байард любил повторять: «Мы вполне могли избрать Бэрра, но он не пожелал с нами сотрудничать». И так как я палец о палец не ударил, после семидневного тупика победил Джефферсон.

А сам Джефферсон, председательствуя в сенате, в соседнем зале недостроенного — господи, доколе? — Капитолия, несмотря на все уверения, что никогда не искал президентства, что он выше этого и прочее и прочее, прекрасно устраивал свои дела.

Джефферсон сказал мне во время нашей первой неофициальной встречи после вступления в должность, что, когда федералисты пригрозили с помощью конституции отклонить наши кандидатуры и выбрать президента из членов конгресса, он «предупредил мистера Адамса, что, если его партия попытается сделать что-либо подобное, средние штаты восстанут и силой оружия утвердят волю народа». Я не знаю ответа Джона Адамса. Могу лишь догадываться. Как многие, не нюхавшие пороха, Джефферсон любил угрожать кровопролитием.