Я встретился с мистером Дэвисом совершенно случайно в вестибюле гостиницы «Сити», где я ждал — как выяснилось, понапрасну — задолжавшего клиента фирмы. С деньгами теперь туго. Я уже два месяца не получаю жалованья. Потому-то я весь месяц и не появлялся у мадам Таунсенд.

Мистер Дэвис пригласил меня в бар, и бармен через свое оконце подал нам некое зелье из рома. В послеобеденные часы бар гостиницы «Сити» похож на клуб и у постоянных посетителей свои столики. Должен сказать, мне нравится эта прокуренная комната, где витает дух богатства и тайны, где преуспевающие дельцы чуть не шепотом говорят о деньгах и приглушенный гул голосов то и дело прерывается стуком ломика, которым бармен крошит лед.

Мистер Дэвис знал половину присутствующих, и его тепло приветствовали. Другая половина, надо полагать, тоже его знает, но не подает виду. Политические раздоры особенно обострились после апрельских волнений.

— Мы победим, Чарли. Тут нет сомнения.

Мистер Дэвис посмотрел на меня сквозь очки, которые увеличивают его большие честные глаза. Правда, через увеличительное стекло все глаза кажутся честными. Я Мэтту Дэвису не верю ни на йоту.

— Вы ведь внесете свой вклад, не правда ли?

Я заинтересовался и, как всегда, не смог этого скрыть. Из меня не получился бы заговорщик; начинаю думать, что и юрист из меня плохой.

— Мы ждем вашей книжицы, — подмигнул мне мистер Дэвис.

Я не успел спросить его, что, собственно, он имеет в виду и знает ли он о моей договоренности с Леггетом, — он переменил тему. Он стал расхваливать Генри Клея, которого якобы хорошо знал и считал верным последователем Джефферсона. Я перебил его:

— Когда начались разногласия между Джефферсоном и полковником Бэрром?

— Во время выборов тысяча семьсот девяносто второго года. — Тут-то я сообразил, что в повествовании полковника Бэрра — вроде бы подробном — деликатно опущены события тысяча семьсот девяносто второго года, когда Джорджа Вашингтона и Джорджа Адамса переизбрали на новый срок президентом и вице-президентом, а Джон Джей проиграл губернаторство Нью-Йорка Джорджу Клинтону. — Весь штат, вся страна в те дни благодаря Гамильтону были одержимы идеей Банка. Но ко времени выборов началась депрессия. Друг Гамильтона Дуэр обанкротился и попал в тюрьму. Федералисты пришли в отчаяние. Многие хотели, чтобы Бэрр стал их кандидатом. Гамильтон это пресек. Он убедил Джона Джея, верховного судью, участвовать в предвыборной кампании. Тот принял предложение и чуть не победил.

— С помощью Таммани-холла?

— Мы не могли ничем помочь. Мы оставались тайным обществом. Не упомню и двадцати смельчаков в тогдашних избирательных комитетах, да и те поровну разделились между Клинтоном и Джеем.

В бар вошел Нелсон Чейз. Увидел меня. Остановился. Потом подошел к нашему столику.

— У меня есть поручение к полковнику Бэрру. Где мне его найти?

Я вовсе не собирался говорить ему, что в настоящий момент полковник в Бауэри с Аароном Колумбом Бэрром.

— В Джерси-Сити, — сказал я.

Нелсон Чейз поблагодарил меня и ушел. Мистер Дэвис кивнул, мое вранье пришлось ему по душе. Он продолжал:

— Надо отдать должное Бэрру — через год после его избрания в сенат многие республиканцы уже смотрели на него как на будущего президента. Джефферсон сочинил план, как подорвать авторитет Адамса на посту вице-президента. Пусть единогласно переизбирают Вашингтона, но необходимо провалить или по крайней мере обкорнать Адамса. К удивлению Джефферсона, большинство проголосовало за полковника Бэрра, а вовсе не за него, Джефферсона. В конце концов состоялось совещание, на котором республиканское руководство, направляемое Джефферсоном, убедило Бэрра отдать свои голоса губернатору Клинтону при условии, что в тысяча семьсот девяносто шестом году Бэрр будет нашим кандидатом в вице-президенты.

— Когда Таммани-холл занялся политикой?

— Во время Французской революции. Ох, и кровожадными же якобинцами были мы в те времена! Гражданин Женэ стал нашим богом. Между прочим, прошлой весной в этом баре я его видел — располнел, состарился, разбогател! Из-за него-то храбрецы, которые не любили Французскую революцию, начали от нас отходить. К выборам тысяча восьмисотого года осталось всего-навсего около ста пятидесяти храбрецов, и те хотели, чтобы Джефферсон был президентом, а вице-президентом — Клинтон.

— А не полковник Бэрр?

— А не полковник Бэрр.

— Почему же все считают, что полковник создал Таммани?

— Потому что Таммани считают злом и Бэрра считают злом. Все зло едино. Вы же знаете людей.

Я не знаю людей; но начинаю узнавать.

Джон Адамс сошел в могилу в полной уверенности, что летом 1793 года правительству не миновать гильотины. В самом деле, на торжествах 4 июля в Филадельфии прославляли гражданина Женэ и права человека вообще, и федералисты повсюду отступили на задний план.

В начале сентября 1793 года Джефферсон прислал мне в Ричмонд-хилл записку, в которой просил меня приехать в столицу, повидаться с ним. Я согласился, несмотря на эпидемию желтой лихорадки в Филадельфии. Но в те годы мы гордились своим хладнокровием. Пусть простые смертные боятся заразы и смерти; мы же, боги, их игнорировали. В результате бог Гамильтон лежал при смерти в тот день, когда я проезжал по улицам Филадельфии, не встречая ничего, кроме тяжелых телег. Возницы покрикивали: «Выносите покойников!» — и в голосах звучало отвращение — ибо лихорадка обезображивает трупы.

Я убежден, что есть взаимосвязь между температурой воздуха и желтой лихорадкой. Болезнь приходит только детом, причем в те годы, когда лето начинается с холода и сырости, а затем наступает засуха и невыносимая жара. Эпидемия всегда кончается с наступлением первых холодов. Каков бы ни был источник заразы (Джефферсон подозревал кофе, который грудами гнил на одной филадельфийской пристани), ее питает дождь, потом жара, и она передается от человека к человеку до тех пор, пока ей не кладет конец холодная погода. Умные люди при первых признаках эпидемии ищут убежища в сельской прохладе. Я же неразумно подвергался заразе в самый разгар эпидемии и ехал по улицам города, приложив ко рту платок, пропитанный камфарой (в то время мы считали ее лучшей профилактикой). К счастью, в городе мне не пришлось оставаться. Джефферсон снял летний дом у переправы Грейс на реке Скайлкилл, где лихорадка не так свирепствовала.

На крыше дома Джефферсона было что-то вроде балюстрады, и, вылезая из кареты, я увидел его там вместе с двумя мужчинами. Он махнул мне и исчез в комнатах.

В прохладной гостиной меня встретила дочь Джефферсона.

— Какой же вы смелый человек! Надеюсь, вы убедите отца уехать отсюда, пока мы все не заболели.

— Но ваш дом на возвышении.

В то время считали, что на холмах лихорадка не страшна — пока ею не заболевали. Тут нет правил, и нет еще средства от болезни. Кое-кто выздоравливает наперекор врачам, большинство умирает.

Джефферсон меня приветствовал, лицо у него пылало. Я подумал было, что это лихорадка, но оказалось, что белая веснушчатая кожа просто загорела. С ним были доктор Джеймс Хатчинсон (почти такой же толстый, как генерал Нокс) и Джонатан Сарджент — два известных республиканца.

— Еще один храбрец! — Джефферсон пребывал в хорошем расположении духа.

— Нет, просто фаталист.

— Это то же самое. Пойдемте, я покажу вам, что я недавно соорудил. — Джефферсон заставлял гостей осматривать его новые изобретения. Даже снимая дом на короткое время, он рьяно брался его совершенствовать. Я сделал вид, будто мне интересно.

Нас провели в небольшую комнату между двумя гостиными.

— Отойдите назад. — Мы отошли. — Теперь смотрите.

Джефферсон ухватился за конец каната, опускавшегося с потолка, и потянул. Раздался грохот, и тяжелая кровать приземлилась у ног изобретателя, едва не избавив нас от правления Джефферсона.