Генерал Вашингтон позвонил в колокольчик. Вошел штабной полковник.
— Пожалуйста, введите майора Бэрра в круг его обязанностей. Он остановится здесь, пока не подыщет пристанище в городе. — Генерал повернулся ко мне. — Мне потребуется подробный рапорт о том, что произошло под Квебеком.
Прием окончился, генерал подошел к длинному, заваленному бумагами столу и начал что-то читать, видимо первое, что попалось на глаза. Со спины его геройская фигура была несколько обезображена горбом. Мы оба не знали, что, пока мы говорили, Монреаль был снова взят англичанами и, таким образом, наш канадский поход закончился провалом.
Устремленный к ратным подвигам, я по десять часов в день просиживал за письменным столом, переписывая письма Вашингтона конгрессу. Грамматические и орфографические ошибки (следствие плохого образования) не мешали генералу искусно льстить конгрессменам. Все же в политике он кое-чему выучился, недаром пятнадцать лет он был делегатом виргинской ассамблеи. В конечном счете его, наверное, следует признать великолепным политическим деятелем, лишенным способностей к военному делу. История, как водится, представила все как раз наоборот.
Через десять дней, в течение коих я главным образом обследовал тюки с одеялами-недомерками, доставляемыми из Франции, Джон Хэнкок наконец назначил меня адъютантом генерала Израэля Путнема… да, через голову генерала Вашингтона я обратился к президенту конгресса. Я хотел воевать, и у меня не было выбора. Я действительно написал Хэнкоку, что предпочту исчезнуть из армии, чем служить клерком у виргинского землемера.
О моих отношениях с Вашингтоном за те две недели в Ричмонд-хилле ходят легенды. Принято считать, что он был возмущен моим распутством. Думаю, он и правда возмутился бы, если б узнал, как вел себя я и многие офицеры в тех редких случаях, когда нам выпадала возможность побывать в Нью-Йорке. Но он ничего не знал. Верно одно — он был редкостный пуританин.
Вскоре после моего приезда одного солдата по фамилии Хики повесили за измену на радость 20 000 ньюйоркцев. Я не присутствовал при казни, но позабавился, прочитав воззвание Вашингтона к войскам. Если верить нашему командующему, уроженец Англии Хики перешел к англичанам не за деньги, но из-за неизменного пристрастия к развратным женщинам! Проповедь, достойная моего дедушки. Кстати говоря, рядовые платили Вашингтону неприязнью за его презрение. Зато молодые офицеры (по крайней мере за одним исключением) обожали своего командира. Но ведь не рядовые солдаты, а молодые офицеры в конечном счете определяют ход истории.
Никогда еще Нью-Йорк так не веселился — несмотря на то что 29 июня в гавань вошел английский флот. Набережная Бэтери подверглась регулярным бомбардировкам, не причинившим никакого вреда. Девушки визжали от восторга и опешили укрыться в наших объятиях.
3 июля английская армия под командованием генерала Хоу высадилась на Статен-Айленде — этом оплоте тори. Наше положение внушало тревогу, по все верили в Вашингтона. Ему перестали верить только тогда, когда он умудрился потерять и Лонг-Айленд, и Нью-Йорк.
Я уже говорил, что до 1776 года Вашингтону очень не хватало военного опыта. Много лет назад он участвовал в неудачных стычках с французами и их индейскими союзниками на реке Огайо. Слава пришла к нему в результате донесения виргинскому губернатору, где он назвал свист пуль, проносившихся у него над головой, «чарующим». Странное слово. Странный молодой человек.
Я считаю, что, если бы во главе армии поставили Гейтса или Ли, война кончилась бы по крайней мере тремя годами раньше. Оба были блистательными генералами. Оба понимали врага (Ли даже лично знал английских командиров). Оба одерживали настоящие победы над англичанами, что так и не суждено было Вашингтону. Но хотя Вашингтон не мог победить врага на поле боя, он с истинным талантом громил других генералов в конгрессе. В конце концов он достиг вершин, к чему, собственно, и стремился.
Вашингтон проявил совершенно неожиданное penchant[43] к шпионажу. Наша разведка почти всегда оказывалась лучше, чем у англичан. Увы, суждения Вашингтона иной раз шли вразрез с фактами. Например, как его ни убеждали, он отказывался верить, что англичане нападут на остров Нью-Йорк в том самом месте и в то самое время, когда и где это произошло. Но отдадим должное его выдержке. Хотя война из-за его полнейшей некомпетентности растянулась на долгие годы, я подозреваю, что только человек, соединявший решительность с полным отсутствием воображения, мог одержать победу.
Боюсь, что я недооценивал свой пост адъютанта Вашингтона. Мне не доставляло удовольствия переписывать письма в конгресс с требованием денег, которых вечно не хватало: американский солдат был таким же наемником, как и любой гессенец[44]. Плати ему наличными — или он не пойдет в бой. Мне также не доставляло удовольствия слушать разговоры других адъютантов, которые безбожно льстили Вашингтону, а он это явно приветствовал. Скорее, я был склонен оспаривать его суждения, как ни предупреждали меня, что независимость ума совсем не то качество, которое он ценит в подчиненных. Мы были счастливы избавиться друг от друга.
Гораздо больше мне повезло со старым, добрым Израэлем Путнемом, генералом, в штаб которого на углу Бэтери и Бродвея я прибыл в июле 1776 года. Бывший трактирщик был добродушен, как подобает представителю его профессии, и обладал живым, хотя и грубоватым умом. У него был один недостаток: он часто твердил одно и то же. Когда враг приближался, он неизменно поучал своих солдат не открывать огня, «пока не увидите белки их глаз!». Фраза эта стала знаменитой после сражения при Банкер-хилле, и с тех пор он часто ее повторял, развлекая всех, кроме тех офицеров, которые придерживались мнения, что огонь надо открывать задолго до того, как наши близорукие стрелки разглядят белки вражьих глаз.
9 июля я стоял рядом с генералом Путаемом в Боулинг-грин. По предложению Континентального конгресса наш адъютант зачитал войскам документ, только что полученный из Филадельфии.
Должен признаться, что я не расслышал ни слова из Декларации Независимости. В то время я едва знал имя автора этого величественного документа. Помню, кто-то заметил, что, коль скоро мистер Джефферсон так рьяно стремится бросить наши жизни на алтарь независимости, он мог бы и сам присоединиться к армии. Но мудрый Том предпочитал тихие радости местной политики в безопасной Виргинии неудобствам и опасностям войны.
В доме генерала Путнема жила хорошенькая девочка лет тринадцати. Меня обвинили в том, что я ее соблазнил. Маргарет Монкриф была дочерью английского майора и кузиной генерала Монтгомери (как в те дни все сплелось!). По дружбе с отцом генерал Путнем поселил ее в своем доме. Ну и характер был у девушки! Однажды она при мне оскорбила за обедом самого генерала Вашингтона.
Когда обед подходил к концу, был предложен тост то ли за свободу, то ли за победу — что-то в этом роде. Выпили все, кроме Маргарет.
— Вы не выпили ваш бокал. — Вашингтон обратил на ребенка холодный змеиный взгляд, который он обычно приберегал для солдат, наказанных поркой. («Дисциплина — душа армии» было его любимое изречение.) Противная девчонка, Маргарет была не лишена смелости. Она подняла бокал.
— Я предлагаю выпить за английского командующего — генерала Хоу.
Лицо Вашингтона пошло красными пятнами.
— Вы издеваетесь, над нами, мисс Монкриф… — начал Вашингтон, но тут же осекся, как всегда, не сумев облечь мысль в слова.
Добрый Путнем поспешил на помощь.
— Слова ребенка, генерал, могут нас позабавить, но не оскорбить.
Лицо Вашингтона приняло всегдашнее непроницаемое выражение. С чисто слоновьей галантностью он сказал:
— Что ж, мисс, я забуду вашу неучтивость при том условии, что вы предложите тост за меня или за генерала Путнема, когда будете обедать с сэром Уильямом Хоу.