Документы своим чередом были доставлены из Вашингтона, и конституционный кризис оказался исчерпанным. Джефферсон, однако, позволил себе еще немало горьких замечаний по поводу права суда вызывать свидетелем президента. Особенно его вывело из себя язвительное замечание Маршалла о том, что «очевидно… обязанности президента как главы исполнительной власти не поглощают всего его времени и не носят постоянного характера». Этот намек на длительные отлучки Джефферсона из столицы вызвал ответный выкрик: «В Монтичелло я больше часов посвящаю служению обществу, чем здесь, в Вашингтоне!» Кузены знали, как задеть друг друга за живое.

Судьбе было угодно, чтобы в тот же день, когда Маршалл вызвал в суд Джефферсона, Джеймс Уилкинсон прибыл в таверну «Золотой орел», до отказа переполненную. Да и весь Ричмонд был переполнен до отказа. Со всех концов страны приезжали люди на знаменитый судебный процесс, все понимали, что это зрелище получше любого театра: даже самый невежественный житель лесов и тот знал, что происходит смертельная схватка между президентом и Верховным судом, между националистами и сепаратистами, между Джефферсоном и Бэрром, который даже в то время оставался героем федералистов Новой Англии и сумел бы — стоило ему только пожелать — повести их за собой и возродить умирающую партию федералистов.

Я сидел в гостиной «Золотого орла», когда туда вошел Джейми, сияя золотым шитьем мундира, эполетами и раскрасневшимся от виски лицом. Он двигался, как индюк, распустивший перья, выпячивал грудь и живот так, будто, попробуй он идти нормально, центр тяжести тела переместился бы к брюху и он рухнул бы наземь. Его сопровождали помощники и «свидетели» с Запада.

Увидев меня в окружении «маленькой шайки», Джейми странно, словно бы примирительно, взмахнул правой рукой, и в его глазах я уловил нечто вроде мольбы. Но его сразу провели в другую комнату.

Сэм Свортвут хотел вызвать его на дуэль.

— Чему это поможет? — сказал я.

— Но ведь сукин сын на два месяца бросил меня за решетку и украл мои золотые часы!

— Вызови его! — Эндрю Джексон был теперь всецело моим сторонником, открыто выражал это. Он мог себе это позволить; в письмах губернатору Клерборну и Джефферсону он так умно показал свою лояльность Союзу, что сначала его даже хотели вызвать свидетелем обвинения, но Джексон стал на весь Ричмонд провозглашать мою невиновность, и обвинение решило, что от такого свидетеля проку не будет, он может только ослабить их и без того слабые позиции.

Лютер Мартин был навеселе. Он сказал:

— Мой мальчик, не трогай сукина сына, пока я не позабавлюсь с ним в суде.

Но на другое утро, в воскресенье, когда Уилкинсон вышел подышать воздухом перед таверной, Сэм Свортвут подошел к нему вплотную и столкнул главнокомандующего в придорожную канаву. Адъютанты выхватили шпаги. Смущенные почитатели помогли «западному Вашингтону» подняться на ноги.

— Ваши секунданты найдут меня в «Золотом орле», — сказал Сэм. — Радуйтесь, что я обращаюсь с вами, как с джентльменом, коим вы не являетесь.

Уилкинсон побагровел, но ничего не ответил. Сэм вернулся в таверну, из окна которой мы с генералом Джексоном наблюдали эту сцену — увы! — не без удовольствия. Ибо почему бы не насладиться спектаклем, если мы все равно не в силах его предотвратить?

— Господи, теперь мне полегчало! — ликовал молодой Сэм.

Ликовал и Джексон:

— Я буду твоим секундантом, мальчик. Но сначала поупражняемся с пистолетами. Перед дуэлью это не вредно, правда, полковник? Даже если напротив вас такой мешок с кишками — самая крупная, клянусь всевышним, мишень по эту сторону Аллеганских гор.

— Джейми не станет стреляться, — сказал я Свортвуту, основываясь на моем отличном знакомстве с двойным — нет, тройным агентом; я оказался прав. Даже когда Свортвут вывесил плакат, объявляющий Уилкинсона трусом, генерал не ответил. В отличие от многих знакомых мне негодяев Джейми был трус.

В понедельник командующий явился в суд завоевателем. В конце концов, разве он не ставленник Джефферсона? И прибыл к тому же в родной штат президента.

Двигаясь к свидетельской трибуне, Джейми комически раскланивался на все стороны, шпоры позвякивали, кожаная портупея поскрипывала, как у перегруженной клячи.

Я делал вид, что не замечаю Джейми, пока не назвали его имя. Тогда я обернулся и быстро его оглядел. Вот и вся встреча.

Главное доказательство обвинения сводилось к моему шифрованному письму Уилкинсону. Лютер Мартин принялся допрашивать генерала по поводу письма. Почему он внес исправления в текст? Почему пытался стереть первую фразу, которая ясно свидетельствовала о том, что письмо полковника Бэрра — ответ на его собственное письмо? И почему он сказал, что его шифрованная переписка с полковником Бэрром началась в 1804 году, когда есть доказательства, что она началась еще в 1794 году? Уилкинсон запинался, противоречил себе, лгал под присягой.

Тут-то Джон Рэндольф и заключил, что генерал «негодяй до мозга костей», и огласил этот вывод в тот же вечер в переполненном баре «Золотого орла», да так, чтобы сам негодяй мог слышать.

Рэндольф, как старшина присяжных, тоже заинтересовался шифрованным письмом. Почему Уилкинсон внес в него исправления? Чтобы избежать подозрений в соучастии в планах полковника Бэрра? Ввести в заблуждение президента? Скрыть, что генерал сам был главным действующим лицом в «испанском заговоре» еще пятнадцать лет назад? Вдруг, резко повернувшись к верховному судье, Джон Рэндольф потребовал, чтобы генералу Джеймсу Уилкинсону предъявили обвинение в измене.

Обвинители растерялись. Уилкинсон бормотал что-то невразумительное. Большое жюри удалилось решать, предъявлять ли обвинение главному свидетелю правительства. Легко представить себе состояние Джефферсона, когда он узнал, что семь членов большого жюри высказались за привлечение его генерала к суду при девяти против. Весьма шаткое голосование.

24 июня большое жюри предъявило Бленнерхассету (в его отсутствие) и мне обвинение в правонарушении, заключавшемся в подготовке экспедиции против испанской колонии, и в измене Соединенным Штатам. Я не удивился. В конце концов, большое жюри состояло почти полностью из сторонников Джефферсона. И все же, когда меня под охраной вели в ричмондскую муниципальную тюрьму, я поздравил себя хотя бы с тем, что единственный серьезный свидетель, которого мог найти против меня Джефферсон, сам едва не угодил вместе со мной за решетку — на казенные хлеба.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Сэм Свортвут пригласил меня встретиться с ним сегодня вечером в баре гостиницы «Сити». Должен признаться, мне нелегко представить себе грузного краснолицего мужчину отважным юношей, который когда-то вызвал на дуэль командующего американской армией и чьим секундантом вызвался быть Эндрю Джексон.

— Этот вызов меня прославил, Чарли! — Сэм пил горячий ром, приправленный гвоздикой. — Тогда-то генерал Джексон и сказал, что, будь у него сын, он был бы таким же вспыльчивым сорвиголовой, и он до сих пор, хвала господу, обо мне того же мнения.

— Полковник Бэрр правда серьезно думал об отделении западных штатов?

— Конечно. Мы все об этом думали. Однажды в Ричмонде во время процесса я слышал разговор Джона Маршалла с Джоном Рэндольфом об отделении штатов. В тот вечер мы засиделись в баре — полковник Бэрр находился в тюрьме — нас было человек двенадцать, все — головастые адвокаты, кроме твоего покорного слуги, и вот мы заговорили на эту тему, и Джон Рэндольф сказал:

«Если бы я не считал, что Виргиния может выйти из Союза когда угодно, я уехал бы из Штатов в любое захолустье, лишь бы подальше отсюда». Джон Маршалл посмеялся над ним и сказал:

«Тогда поскорей ищи себе лодку, кузен Джон, потому что ни один штат никогда не будет иметь этого права».

«А что говорит конституция, братец Джон?»

«Мало ли что она говорит, — сказал верховный судья, — куда важней, о чем она умалчивает!»

«Э, братец Джон, да ты, оказывается, подлый монархист!»