Ваель
Смотри, корабль
плывет двухтрубный, —
нам спустят трап,
посадят в шлюпы;
уже с кормы
заметны мы;
Инак, бесспорно,
они нас ждут,
трубой подзорной
вокруг ведут.
О, к пароходу!
Инак
Ваель, нырни!
Сейчас охоту
начнут они.
Ружьем двухствольным
ведут по волнам.
Плыви назад
от хищной травли!
…Но поздно — залп!
Ваель
Я окровавлен,
прощай, тону…
Инак
Идет ко дну…
Куски свинца
волну вскопали,
летят, свистя,
в меня, в отца…
На корабле
Ца-ца! Попали!
Диск последний
Он оттолкнулся от песка,
и на весле повисла тина.
Морская даль была пустынна
и рядом с берегом низка.
Он думал, медленно гребя,
что человек — звучит не гордо,
когда убийцы зверья морда
идет с обрезом на тебя.
Что значишь ты без трав и птиц
и без любви к пчеле жужжащей,
без журавлей над хвойной чащей,
без миловидных лисьих лиц?
Когда поймешь ты, наконец,
врубаясь в мертвые породы,
о, человек, венец природы,
что без природы твой венец?..
Уже и лодку отнесло
за горизонт; смешались мысли,
и руки сонные повисли,
весло сложивши на весло.
И далеко от берегов,
где волны дики и пустынны,
опять сверкнули эти спины
и треуголки плавников.
От побережья далеко
опять нашли его дельфины —
опять взмывали на трамплины
гимнасты в угольных трико.
А среди тварей скоростных
сидел гребец в открытой лодке,
в расстегнутой косоворотке.
Он, видно, не чужой для них.
Но если б чей-нибудь бинокль
на лодку дальнюю навелся, —
там только сложенные весла
и человек — он одинок…
Но это зрительный обман!
Нет, круг друзей его не бросил.
Он весел и плывет без весел
от Ланжерона на Лиман.
Они несут его ладью,
как свита, черными боками,
а удивленные бакланы
кричат, снижаясь на лету.
И словно звеньями родства
они с гребцом соединились —
так радовались, так резвились
чужие людям существа.
Он перегнулся за корму
и пересвисту их внимает.
Он эти звуки понимает?
Или так кажется ему?..
— Мы дельфины, мы не люди, мы не рыбы,
но понадобиться людям мы могли бы.
Где проливы, где коралловые рифы,
мы показывать дорогу помогли бы.
Мы на праздниках морские циркачи,
с вами будем перебрасывать мячи;
наши сборные команды отстоят
вашу честь на торжествах Олимпиад.
Мы вас тройками по морю понесем
каруселью и гигантским колесом
и на спинах, свои легкие раздув,
повезем из Севастополя в Гурзуф,
и разведаем неведомое дно,
где немало Атлантид погребено.
Если ты нас понимаешь, — поутру
поплывем-ка вместе к Дону и Днепру,
и на дельтах разливающихся рек —
к человечеству верни нас, человек!
И о людях как о ближних говоря,
мы отправимся в открытые моря,
будем рыла поворачивать назад —
в вашу сторону, откуда не грозят,
где нас ищет не стрела, не острога,
а поэта человечная строка!
Тьупв, тьупв,
еромв, яатс!
(В путь, в путь
в море, стая!)
Йомрок аз
тхя и нухш.
(За кормой
яхт и шхун.)
Унеп титрев
тнив, тнив.
(Пену вертит
винт, винт.)
К людям, к людям —
мы их любим,
к ним, к ним!
ПРИЗНАНИЯ (1969–1972)
«Я ищу прозрачности…»
Я ищу прозрачности,
а не призрачности,
я ищу признательности,
а не признанности.
Бесстрашье
Бессмертья нет — и пусть!
На кой оно — «бессмертье»?
Короткий жизни спуск
с задачей соразмерьте.
Признаем, поумнев:
ветшает и железо!
Бесстрашье — вот что мне
потребно до зареза.
Из всех известных чувств
сегодня, ставши старше,
я главного хочу:
полнейшего бесстрашья —
перед пустой доской
неведомого завтра,
перед слепой тоской
внезапного инфаркта;
перед тупым судьей,
который лжи поверит,
и перед злой статьей
разносного, и перед
фонтаном артогня,
громилою с кастетом
и мчащим на меня
грузовиком без света!
Встречать, не задрожав,
как спуск аэроплана —
сниженье тиража
и высадку из плана.
Пусть рык подымут львы!
Пусть под ногами пропасть
(Но — в области любви
я допускаю робость.)
Бессмертье — мертвецам!
Им — медяки на веки.
Пусть прахом без конца
блаженствуют вовеки.
О, жизнь, светись, шути,
играй в граненых призмах,
забудь, что на пути
возникнет некий призрак!
Кто сталкивался с ним
лицом к лицу, тот знает:
бесстрашие живым
бессмертье заменяет.