Мне хорошо, я тосковать не смею,

когда звучит твой голос молодой…

Прочти из Брэма о слепом протее,

играющем в пещерке под водой.

Как весел он в жилище игл и слизней.

Потом прочти о земляном кроте.

Мне нужно знать, что есть слепые жизни,

не жаждущие света в слепоте.

Я разве плачу? Видишь — я спокоен.

От этих слов расплакаться нельзя.

Я б рад услышать что-нибудь такое,

чтоб хоть слезой почувствовать глаза.

Они боятся темноты. Не помню.

Мы этих зримых страхов лишены.

Но есть боязнь, доступная слепому, —

страх полной, неподвижной тишины.

Нет ничего. Нет пенья. Нет звучанья.

Нет расстоянья от меня до слов.

Но, заблудившись в темноте молчанья,

цепляюсь я за тиканье часов.

Соломинка в неощутимом море,

ниточка звука, я тебя держу

по еле слышной звуковой опоре

секунда за секундой дохожу

до капель в кухне, до шипенья жира,

лая в саду и всплеска над листвой,

до стука в дверь, до чудных шумов мира,

до тишины — где только голос твой.

Все вещи в комнате со мною дружат.

Ложбинки, выступы, шероховатый стол

мне дружно шепчут: «Не споткнись, Андрюша!

Ступай спокойно. Повернись. Постой.

Я — дверь направо. Я — комод налево.

Ни шагу, я — картина на стене…»

У пальцев реет, легкая, на нервах,

душа вещей, привыкшая ко мне.

Меня однажды повели на вечер.

Оставили. В буфет пошла жена.

Вдруг захотелось мне забыть увечье.

Пошел и понял пальцами — стена.

Я шел вперед, но странно, что не прямо.

Скользящий пол плыл па моем пути.

У пальцев справа не кончался мрамор,

шел и не мог к чему-нибудь прийти.

И вот остановился, утомленный,

жалея неудачника-себя.

— Андрюшенька! Ты шел вокруг колонны.

Ты здесь, где я оставила тебя.

Возможно, был тот мрамор драгоценным, —

мне не хотелось оставаться тут,

хотелось мне вернуться к честным стенам,

что головы не кружат и не лгут.

О, ветка-спутница, о, палка-поводырка,

всю жизнь стучащая о шар земной!

Ты шаг к врагу в начале поединка,

посредница между землей и мной.

Земных дорог ты выучила шорох

и стала чуткой, слышащей, живой —

не для опоры, нет, для разговора

с травинкой, с камнем, с лужей дождевой.

Мне от земли приносит прямо в руки

депеши ям, булыжника и трав

без опозданья, в тихом, срочном стуке

мой верный деревянный телеграф.

Как горячо прикосновенье солнца!

Сижу в саду, за теплотой следя.

И вдруг ладони холодком коснется

жилица неба — капелька дождя.

И я боюсь ее случайно сбросить —

пускай живет, теплея, на руке!

Она дрожит, она пощады просит,

и жизнь ее висит на волоске.

Так нежно коже доверяет влага,

похожая на чистую росу.

Раз дождь слепой принес такое благо,

неужто людям я не принесу?

У аппаратов чутких и ушастых,

где каждый куст насторожен и тих,

поставят нас — внимательных слепых —

точнейшим слухом охранять участок.

Пусть боль моя войдет в солдатский ряд!

Сличая звук с гудением в приборах,

я раньше всех услышу грозный шорох

и прежде зрячих донесу: летят!

Я распознал опасность в звуке этом,

подам сигнал — сирена запоет,

на встречный гул взлетает самолет,

и гасят то, что называют светом.

Слепой солдат готов на подвиг свой.

Впишите в книжку — «к обороне годен».

И есть мечта — на сердце тронуть орден,

металл звезды с эмалью боевой.

Твои стихи я прочитал в газете.

Да! Я прочел! Глазами — каждый стих!

Не для меня — для множества слепых

надеждой просияли строки эти.

А я не слеп. Уж год прошел, как врач

свет и цвета вложил в мои глазницы.

Я вижу все! Но изредка мне снится,

что вижу сон, что ночь, что я незряч.

Лишь иногда привычка воздух трогать

мою ладонь вытягивает вдруг

и навсегда — желанье взять за локоть

тебя, жена, мой озаренный друг.

Как вижу я! Как утоляю голод

всем блеском разноцветной кутерьмы!

Так в первый раз выходит узник в город

из сумрака пожизненной тюрьмы!

Зачем стихи? Я чувствую — не выйдет!

Затмило песню зрением во мне.

Нет! Не писать! Нет, только видеть, видеть

тебя, и жизнь, и солнце в глубине.

И счастлив я, что не руками шарю,

а вижу, вижу, как другим нельзя, —

твои, как карту карих полушарий,

два новых мира — милые глаза!