Из ботаников я — Клим Никитич Сметанников.

Мой отец — огородник, и дед из баштанников,

вся семья — от дядей до внучатных племянников —

из потомственных, из родовитых ботаников.

Из босых академиков, сведущих в ягодах,

прочитавших ботву, как старинную книжицу,

я ботаник, имеющий званье от прадеда,

мне под снегом потуги растения слышатся.

Я в поэты пришел с земляными ручищами,

с образцами картошки, с бугристой морковищей,

хоть на выставку ставьте — на грядках расчищенных

не цветы, а капуста, добротные овощи.

Я пеленат, баюкан бахчами казацкими,

комсомолец, колхозник селенья Клинцовское,

в институте познаний сельскохозяйственных

дополняю латынью наследье отцовское.

Я Есенина чту, но запоем не баливал,

и в родне у нас нет разудалых тальянников.

Вырастай же сам-семьдесят, песнь небывалая,

как прикажет тебе Клим Никитич Сметанников!

Я рыж, как луг, пожаром выжженный,

хожу, горю — сплошною рыжиной!

Копна волос — дикарской хижиной,

лицо — веснушками сплошь засижено.

С копною ржи меня кони путают,

с рывком пожара в тревогу лютую,

с кленовой желтью, как листья падают,

и с лисьей шкурою конопатою.

Бегут ручьи за Клим Никитичем.

Кричат: — Никитич! Мы скоро вытечем! —

Поют ростки в весенней сырости:

— Мы очень крепкие, мы скоро вырастем!

Навоз ворочайте, стальные лопасти,

расти, растущее, теки, текущее!

Мне вся природа сдана по описи —

вести явлений дела текущие.

Рыжейте жарче, лесища красные!

Ты — желтый колос, до жатвы выживи!

Одной природы явления разные,

мы с вами в родственниках — мы рыжие!

Я приезжаю, берусь за поручень.

Отходит поезд. Дорога санная.

С моим родителем — Никитой Флорычем —

целуюсь кратко в усы овсяные.

Сын крепостного, а выбрит начисто,

лицо из меди татарской выковки,

диплом отличия на стенке значится

за экспонаты в Москве на выставке.

Родная хата — на полке вербонька,

портрет Некрасова, собранье Надсона,

но здесь читают работы Бербанка

и календарь за год Двенадцатый.

Вот мой родитель — в теплице на зиму

таблицы разных семян натыканы.

Он — аналитик арбузных разумов,

дынных инстинктов, сознаний тыквенных.

Он им внушает: налиться сахаром,

полней созреть еще, набраться запаху.

При виде Флорыча подсолнух аховый

лицо ворочает с востока к западу.

Меня с Павлушей не прочил в гении,

растил — не мамоньке для потехоньки,

он в нас выращивал любовь к растению,

понятье в почве и тягу к технике.

Сказал он как-то: — В плоде и в ягоде —

запомни — косточка важнее мякоти. —

Сказал он как-то: — Два века кабы мне,

и дыня тоже росла б на яблоне.

Сказал он как-то: — И тыква мысляща,

да человеки гораздо развитей! —

За все, что понял я, вобрал и выслушал, —

многая лета, папаша, здравствуйте!

Морковь — в земле увязший палец,

и, верно, кажется кротам —

те руки, чем в земле копались,

попались и остались там.

Мизинцы овощниц багровых

разбухли от дождей и вод,

рук, отмороженных до крови,

под почвой полон огород.

Пора полоть морковь, подруги!

Махровый занялся рассвет,

цепляются за землю руки,

когда их руки тащат в свет.

Овсянку мы едим в молочной.

Минута — и тарелка вся.

И вот рождается заочно

стихотворенье в честь овса!

Овес! Склони свои подвески,

и я хвалу тебе воздам.

Виктория, отборный шведский, —

ты нужен нам и лошадям!

Ты любишь мягкость почв пуховых,

уход, и дождик, и навоз…

Вот вы стихов хотите новых,

а знаете, почем овес?