Любая другая женщина на ее месте опустила бы руки и от отчаяния бросилась в колодец, но моя мать хотела жить и дать жизнь мне. Она подкупила охранника дома, отдав ему пару золотых сережек, которые ей когда-то подарил мой отец — единственное, что у нее оставалось, и пришла к отцу и его жене, которая тоже была беременна. Мать стала угрожать, что покончит с собой, если ее не возьмут обратно в дом в качестве служанки и не обеспечат ее ребенка. Она не собиралась лежать где-нибудь на улице и тихо умирать. Она пригрозила, что сожжет себя прямо на рыночной площади и будет кричать имя обманувшего ее человека до последнего вздоха. А если хозяин попытается замять скандал с помощью денег, ее дух будет преследовать его жену до тех пор, пока у нее не случится выкидыш. И так будет с каждым ее ребенком. Моя мать поклялась в этом, положив руку на голову своего еще не родившегося сына.
Не знаю, засомневался ли отец, который был известен жесткостью характера, но его испуганная молодая жена стала умолять сделать то, о чем просила мать. Не выдержав истерики жены, хозяин, в конце концов, с неохотой согласился, чтобы мать снова работала на него, но не служанкой, а в коровнике, и жила в комнате, находящейся прямо над этим коровником, и чтобы ни она, ни ее сын никогда не показывались ему на глаза.
Так моя мать отвоевала весьма неустойчивое положение в доме, в котором ни я, ни она никому не были нужны. У нее была нелегкая жизнь, когда она поселилась в той комнате над коровником. Другие служанки насмехались над ней, а мужчины считали, что теперь, когда хозяин, поиграв, выбросил ее, они могли не церемониться с ней. Моя мать могла дать отпор только с помощью злых слов, и скоро все стали считать ее ведьмой, но я знал, что она была совсем другой. Она не щадила никого, когда нужно было защитить меня, главным для нее было, чтобы каждый день я был сыт, одет и ходил в школу, чтобы никто не заставлял меня делать черную работу. Дети, которые дразнили меня ублюдком, не осмеливались даже подойти, когда рядом была мать. „Ты не хуже хозяйской дочки, вокруг которой все так суетятся“, — говорила она мне постоянно. Но всё же она не могла избавить меня от стыда, который я испытывал, от снедающей меня жажды мести, которая выросла еще больше после того, как мать умерла в лихорадке, и никто не послал за доктором.
Вскоре я сбежал, не дожидаясь, пока хозяин выгонит меня. Злоба переполняла меня — злоба от того, что меня обманули, лишили всего, что у меня должно было быть. Целыми днями я вынашивал планы мести. Я хотел поджечь дом или похитить свою сестру и продать ее работорговцам. Но, на мое счастье, в это время произошло разделение страны. Иначе я бы провел всю жизнь в тюрьме. После вспыхнувших мятежей хозяин всё потерял и сбежал со своей семьей. И хотя позже я узнал, что его дочь вернулась после того, как всё успокоилось, я не стал преследовать ее, потому что от дома, который я так ненавидел и о котором так мечтал, мало что осталось.
После раздела страны нити, которые связывали меня с Кулной, были разорваны, я решил поискать свою удачу, и стал авантюристом. А почему нет? Я был намерен отомстить всему миру, раз мне не удалось отомстить отцу. Я хотел, чтобы люди заплатили за всё то, что пришлось пережить мне и моей матери. Именно так я думал, когда я обманул твою мать, а потом и Биджоя, проникнув в его дом и сердце. Только я не думал, что и он найдет ключ к моему сердцу.
Когда я всё рассказал Биджою он долго молчал, а потом, обняв меня, сказал: „Ты действительно мой кузен, что бы ни говорили люди“. И хотя он больше ничего не сказал, я знал, что он сочувствовал моим горестям, простил мой обман и больше никогда не заговорил бы об этом.
В эту секунду что-то изменилось во мне, с моей души свалился огромный камень, потому что больше мне не надо было притворяться. Если Биджой мог принять меня со всеми моими недостатками, если он еще мог считать, что я достоин его любви, значит, и я мог поступить так. Именно это было главным сокровищем, которое помогло бы мне начать новую жизнь, более ценным, чем сотня рубинов.
Думая об этом, я почувствовал, как освободился от душевных мук, терзавших меня на протяжении многих лет, и погрузился в глубокий и крепкий сон.
Но мой сон неспроста был таким глубоким, дочка. Я думаю, что Хальдар что-то подмешал нам в еду. Не знаю, почему он так долго ждал, может, хотел забрать наши рубины, не нарушая древнего предостережения о том, что каждый человек, вошедший в пещеру, может взять только один рубин. Думаю, он что-то добавил в карри из рыбы, какую-то траву, вызывавшую временный паралич, потому что я слышал сквозь сон все: шум мотора, стук волн о борта лодки по мере того, как она набирала скорость, глухой удар, а потом всплеск воды, — но не мог открыть глаза. Я не мог пошевелиться, даже когда Хальдар стал искать на моем поясе мешочек с рубином. Только после того, как он сбросил меня в реку, ужас, охвативший меня, заставил мои одеревеневшие мышцы работать. Течение было довольно сильным, и волны накрывали меня с головой. В черной, как чернила, воде, я пытался разглядеть Биджоя, но безуспешно. Я надеялся, что он, как и я, пришел в себя, оказавшись в реке — тогда я еще не знал, что он не умел плавать.
Наконец, я понял, что мне надо вернуться к лодке. Я прекратил свои поиски и поплыл назад. Мои мышцы уже сводило судорогой. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы доплыть до лодки. На мое счастье, Хальдар был так уверен, что мы утонули, что остался на том же самом месте, где сбросил меня и Биджоя в воду. Хотя, наверное, неправильно говорить „на мое счастье“. Может быть, было бы лучше, если бы я утонул той ночью вместе со своим братом.
Я, стараясь двигаться как можно тише, забрался в лодку. Хальдар сидел, ссутулившись у керосиновой лампы, любуясь рубинами. Он даже не заметил мига, когда я на него набросился. Я схватил его за горло, но он был очень сильным и отбросил меня в сторону, швырнув мне в лицо лампу. Стекло разбилось, и я услышал, как шипит моя горящая кожа. Я почувствовал жуткую боль, какой не испытывал никогда в жизни. Именно в этот момент я, нащупав на дне лодки шлюпочный якорь, бросил его в Хальдара со всей яростью и отчаянием человека, пережившего столько несчастий и унижений. В ту же секунду я услышал, как он вскрикнул и упал в воду».
Я прервала чтение. Мне казалось, что у меня вместо легких камни, я не могла дышать. Огонь, обожженное лицо. Нет, этого не могло быть! Но я должна была дочитать до конца.
«У меня не было времени размышлять над тем, что я сделал, но я бы всё равно не стал сожалеть о своем поступке. Керосин, вылившийся из лампы, зажег лодку. Я пытался потушить огонь, но он уже был слишком сильным. Моей единственной надеждой была надувная лодка. Когда я отплывал на ней, то услышал взрыв, но у меня не было времени даже оглянуться. Я греб изо всех сил к тому месту, где, как я думал, Хальдар выбросил за борт Биджоя. Меня охватывало отчаяние, потому что лодка плыла очень медленно — я с трудом управлялся с веслами, к тому же течение было очень сильным. Я кружил по темной воде, двигаясь туда-сюда, размахивая фонариком, и звал Биджоя, пытаясь не обращать внимания на нестерпимую боль от ожогов. Но я так и не нашел Биджоя — ни живого, ни мертвого. Наконец, когда взошло солнце, я понял, что не могу больше противостоять течению, и оставил свои поиски. Я подплыл к берегу и упал без чувств на болотистую землю. У меня не было с собой ни денег, ни документов — Хальдар забрал у меня и у Биджоя все. А рубины, я думаю, ушли на дно реки вместе с взорвавшейся лодкой.
Когда я пришел в себя, то понял, что меня подобрал кто-то из адибаси[58] из ближайшей деревни. С помощью кореньев и трав, оджха[59] сделал что мог, и боль утихла. Но когда я посмотрел на себя в зеркало, то увидел, что стал похож на чудовище: мое лицо было покрыто глубокими розовыми рубцами и отвратительными струпьями, и я с содроганием отшвырнул зеркало.