Намного труднее было разобрать, что он писал мне. Наверное, слово «красота», — ведь мне все говорили, что я красива, красивее даже моей матери в первые годы ее замужества. Хотя я не считала себя красивой. Возможно, он писал слово «добродетель», хотя я и не так уж послушна, как хотелось бы маме. Бидхата Пуруш написал еще одно слово, которое жгло, как огонь, я начала стонать. Пиши проснулась и стала тереть глаза. Но Бидхата Пуруш уже ушел, и все, что успела увидеть Пиши — облако пыли за окном, тающее, как сияние светлячков.

Годы спустя я не раз буду думать о том, что же он написал. Может, это было слово «печаль»!

2

Анджу

Бывали такие дни, когда я ненавидела всех.

Ненавидела тетю Налини за то, что она постоянно твердила мне и Судхе, как должны вести себя хорошие девочки (как правило, противоположно тому, что делали мы). Ненавидела ее бесконечные истории о своем детстве, которые она постоянно нам рассказывала. Я ведь знаю, что она привирала — никто не мог быть таким добродетельным, а уж тем более она. Но самым ужасным было, когда она сочиняла рифмованные «изречения с моралью» вроде таких: «Хорошая дочь осветит матери дни, а дочь плохая сожжет честь семьи».

Я ненавидела ее подруг — всех этих теток с бесформенными фигурами и жирными волосами, завязанными в пучок. Каждый день после обеда они собирались в нашей гостиной, пили литрами чай, объедаясь сладостями, хвастались украшениями и вязали свитера со сложными и уродскими узорами. На самом-то деле они собирались ради сплетен.

Я ненавидела Пиши, когда она, надев на лицо свою терпеливую улыбку, садилась в углу зала во время какого-нибудь праздника и лишь смотрела, как остальные веселятся, потому что считала, что вдова должна всю жизнь носить траур. Иногда я ей говорила: «Да это же полная чушь! Посмотри на тетю Налини или даже на мою маму!» Но Пиши в ответ лишь трепала меня по щеке и отвечала: «Ты такая милая, Анджу. Но ты еще слишком мала, чтобы понимать такие вещи».

Иногда я ненавидела даже свою мать, потому что она слишком уж в меня верила. Ее вера давила мне камнем на грудь. Она была уверена, что я какая-то особенная и что в жизни я сделаю что-то невероятно прекрасное, стану достойной дочерью прославленной семьи Чаттерджи.

Но больше всего я ненавидела своего отца. Я ненавидела его за то, что он так нелепо умер в поисках приключений, даже не подумав, что случится с нами. Это он был виноват в том, что у постоянно усталой мамы так рано появились темные тени под глазами. Это он был виноват в том, что надо мной смеялись в школе, потому что у меня не было отца. Этого не случилось бы, если бы он не был таким легкомысленным и не позволил себя убить.

Но не было ни разу такого, чтобы я ненавидела Судху. Никогда. Потому что она — моя половинка. Сестра моего сердца.

Я могла рассказать Судхе обо всем, что у меня на душе, и мне не нужно было ничего ей объяснять. Моей кузине достаточно было посмотреть на меня своим внимательным взглядом, едва улыбнуться, и я точно знала, что она понимает меня — так, как никто другой во всем мире не понимает. И никогда не поймет.

С самого детства я замечала, что люди завидуют нам с Судхой.

Сначала я думала, что эта зависть вызвана тем, что наша семья принадлежит к такому древнему и уважаемому роду. Но причина была не в этом. Все ведь знали, что для нас настали непростые времена, и наш единственный источник доходов — книжный магазинчик моей матери. Тетя Налини постоянно жаловалась в своей обычной мелодраматической манере, что скоро ей придется пойти по миру, и она рада, что ее родители скончались — и не видят, как страдает их дочь.

Люди завидовали не тому, что у нас есть, тем более что у нас было немного вещей. На излишества не хватало денег, хотя мама все свои силы и время отдавала книжному магазину, чтобы у дочерей Чаттерджи было всё положенное. Этого, кстати, я тоже не могла понять. Моя мать — была самой умной и трудолюбивой из всех женщин, которых я знала. Но, несмотря на это, магазин не приносил практически никакого дохода, и каждую неделю матери приходилось скрупулезно пересматривать наши домашние расходы, чтобы хоть как-то сэкономить.

Но однажды я поняла причину людской злобы. Многие ненавидели то, как сильно мы с Судхой любили друг друга и как счастливы были вместе. То, что нам больше никто не был нужен.

Так было всегда, с самого нашего рождения. Пиши рассказывала, что я, еще не научившись ходить, ползала по лабиринтам коридоров дома в поисках Судхи, и когда находила ее, мы смеялись счастливым заливистым смехом. Мы могли часами играть с пальчиками и волосами друг дружки, а когда тетя Налини приходила к нам, чтобы забрать Судху, мы закатывали такую истерику, что тете приходилось уходить ни с чем. Она с горечью жаловалась Пиши: зачем было рожать и мучиться, если она практически не видит свою дочь?

В детстве мы всё делали вместе: купались, ели, часто из одной тарелки, кормя друг друга нашими любимыми лакомствами: хрустящими коричневыми треугольничками лепешки парота, жареными баклажанами, сладкими ноздреватыми шариками расоголлах.

Больше всего мы любили разыгрывать сюжеты сказок, которые нам рассказывала Пиши. Судха всегда была принцессой, а я — принцем, который ее спасал. По ночам мы лежали вдвоем на кровати в моей комнате, хотя у Судхи была своя комната, рядом с комнатой ее матери (эта спальня походила на темный уродливый мавзолей, со старыми картинами, написанными маслом, и тяжелой мебелью из красного дерева). Мы долго шептались и хихикали, пока не приходила Пиши и не грозила отправить Судху в ее комнату. Когда одной из нас снились кошмары, мы, вместо того чтобы бежать к матерям, забирались в одну кровать и крепче обнимали друг друга.

Во время учебы в школе при монастыре, наша близость вызывала беспокойство у монахинь. Они считали наши отношения ненормальными, опасаясь, что такая привязанность может плохо повлиять на наше развитие. После того как нас определили в разные классы, я ходила мрачная, а Судха каждый день плакала. Вот и всё, чего добились монашки. Меня словно лишили воздуха, и, едва услышав звонок на перемену, я мчалась на игровую площадку. А когда видела опухшие от слез глаза Судхи, мне хотелось кого-нибудь убить, и мое лицо пылало от ярости, как если бы его намазали порошком из перца чили. Тогда мы с Судхой стали придумывать разные уловки, чтобы не ходить в школу. Сначала мы врали, что у нас болит живот или голова, и мамы оставляли нас дома. Потом, когда Пиши раскрыла наш обман, и нам снова пришлось ходить в школу каждый день, мы стали сбегать с уроков, когда другие девочки уходили домой на обед, и проводили с ней вместе полдня там, где никто не мог нам помешать. Мы ели арахис у озера, бегали на птичий рынок, чтобы поглазеть на цыплят, или катались на трамвае, доезжая до конечной остановки. В школу мы возвращались как раз к приезду Сингх-джи, который ждал нас у школьных ворот, и мило ему улыбались, как будто ничего не произошло.

Нам казалось, что мы так умело водим всех за нос. Но учительницы, конечно же, всё заметили. И однажды мамы велели нам идти в кабинет — сырую, пропахшую плесенью комнату, где на столе лежали бухгалтерские книги с истрепанными страницами. Туда нас звали только по самым серьезным поводам.

Тетя Налини настаивала на том, что нас надо хорошенько выпороть, а моя мать, всегда такая спокойная, была настолько сердита, что у нее даже побелело лицо. Но когда я всё ей объяснила, ее взгляд стал каким-то странным и печальным. И она, положив руку на мое плечо, сказала, что учительницы были правы, и получить хорошее образование для нас очень важно. Но ее голос уже не был таким суровым.

Позже я как-то случайно услышала, как моя мама говорила Пиши, что беспокоится о нас, потому что такая сильная привязанность делает людей слишком уязвимыми и не приводит ни к чему хорошему. Пиши, вздохнув, ответила ей: «Уж мы-то хорошо это знаем…»