— Смотри, как бы обратного не произошло.

— То есть?

— Как бы тебе не пришлось смотреть в глаза Нике так, как мне — Наи.

— Что ты имеешь в виду?

Маран встал и прошелся по комнате, заложив руки в карманы, видимо, решая, говорить или нет. Наконец остановился и повернулся к Дану.

— Так ведь она узнала.

— Наи?! Откуда? Кто-то сказал? Но кто? Не Артур же, в самом деле!

— Почему Артур? — спросил Маран. — Ты намекаешь на его слегка романтическое отношение к Наи?

Дан удивился. Правда, Патрик нередко поддразнивал Артура, но никогда не делал этого в присутствии Марана. Хотя почему бы Марану самому не заметить того, что заметил Патрик…

— Нет, Дан. Во-первых, это бесполезно, во-вторых, это вообще другой случай, он просто любуется ею и, наоборот, никогда не позволит себе ее огорчить, наконец в третьих, он порядочный человек, а не доносчик… собственно, с этого надо было начать… Нет, это не Артур. И вообще никто. Она почувствовала, понимаешь? Теоретически я знал, что такое возможно, потому и дергался, там, на Эдуре, однако на практике…

— Но ты не проговорился?

— Нет! Я не мог проговориться. Начать с того, что мне было просто не до разговоров. И потом, стоило мне ее увидеть, как все вылетело у меня из головы. Я забыл. Забыл! И не вспоминал до…

— До?

— Я открыл глаза и увидел, что ее рядом нет. Уже то, что она проснулась раньше меня, было удивительно. Да просто невозможно. Что-то не так, понял я, сразу вскочил, гляжу, ее нигде нет, только светает, куда, как, перепугался, потому что стал догадываться… Потом сообразил осмотреться, как следует. Обнаружил ее в большом кресле в углу. У вас в комнате тоже есть такие, с высокой спинкой. Она сидела в самом дальнем, ее не было видно, маленькая, подобрала под себя ноги, съежилась. Подхожу, вижу, она сидит, дрожит в своем тоненьком халатике, ночь попалась прохладная, окна открыты, хотя, конечно, она дрожала не только от холода… Словом, сидит и… Что делает, как ты думаешь?

— Плачет.

— Нет. Пьет коньяк.

Дан засмеялся.

— Может, это и смешно, — слабо улыбнулся Маран, — но тогда, когда я хотел ее обнять, а она сказала: «Не прикасайся ко мне», а потом добавила: «Я этого не вынесу, я уйду от тебя», мне вовсе не было весело.

— Даже уйду?

— Да. «Что с тобой случилось?» — спросил я лицемерно, и она сказала: «Ты собираешься лгать? Не унижай себя ложью». И я понял, что все висит на волоске. Одно слово может погубить то чудо, в возможность которого я никогда не верил, но, как понял, встретив Наи, подсознательно ждал всю жизнь.

— И что ты сделал?

— Что я мог сделать, Дан? Рассказал все.

— И она?

— Она молча выслушала, потом еще сидела, думала. И произнесла почти ту фразу, которую я вставил в ее портрет — помнишь, у кариссы? Выходит, сказала она, ты должен изменять либо мне, либо себе? Я буду изменять себе, взмолился я, только прости меня, и пойдем в постель, пока ты не совсем замерзла… Она промолчала, но позволила мне взять ее на руки и отнести в постель, а потом… позже… сказала: «Я не хочу, чтоб ты изменял себе. Если опять попадешь в положение, когда деваться некуда, лучше уж измени мне»… Давай спать, Дан. У меня с утра куча дел.

И вновь Маран стоял перед камерами на ступенях Большого дворца Расти. На этот раз не один, рядом с ним стоял Поэт, дальше Венита, Дина Расти, Дае и еще люди, человек двадцать, только Дана среди них не было. Дан устроился внизу, с телевизионщиками, на нагрудном кармане его рубашки поблескивала камера с открытом зрачком. Сегодня он был зрителем, если угодно, репортером. Конечно, он мог смело подняться наверх и стать рядом с Мараном, и никому не пришло бы в голову спросить, почему он среди них, но Дан подниматься не стал, потому что это был их день, день бакнов, а если совсем уж точно, то день Марана… Хотя нет, поправил он себя, это несправедливо по отношению к Поэту или Миту, да и другим… И все же, признал он, подумав, это день Марана.

Сегодня Маран был бакном. Он надел бакнианскую рубашку, белую, с широкими рукавами и отложным воротником, и расширявшиеся книзу бакнианские брюки, и хотя Дан уже два года не видел его в местной одежде, теперь ему казалось, что Маран никогда не носил ничего другого, он совершенно естественно снова выглядел своим среди своих. Так и должно быть, подумал Дан, ведь сегодня их день, день бакнов. И все же это был день Марана, и Маран это знал, потому и, когда пробило полдень, шагнул к камерам и вошел в кадр, заслонив всех остальных.

Минуту он молчал, словно разглядывал слушателей, потом заговорил.

— В юности, — сказал он, — я был любознателен и пытлив, стремился постигнуть строй мироздания и причины вещей. Я перечитал всех наших древних философов — Абату, Кортена, Налеса и прочих. Налес, как вы знаете или не знаете, поскольку он был под запретом во времена Лиги и не в чести при империи, жил в эпоху Большого Передела, когда всколыхнулся весь континент, велось множество войн, и одни народы обвиняли другие в скверне. Налес сказал: нет дурных народов, есть дурные правители. Я часто вспоминал это изречение, особенно, в те минуты, когда мой народ вел себя, как мне казалось, неподобающе: возносил хвалу Изию, стыдливо отворачивался от невинно убиваемых и восторгался глубинным оружием. Но позднее я понял, что изречение неверно. Нет дурных правителей, есть дурные законы.

Почти двадцать лет наша страна жила по законам, навязанным ей Лигой. Я не считаю, что прежние, императорские, были хороши. Правда, их нельзя назвать человеконенавистническими, но они были дурны. Их следовало сменить. Но вместо плохих нам дали худшие.

Маран умолк и снова оглядел пустую площадь. Наверно, ему было трудно говорить, не видя слушателей, но он без звука сдался на требование Мита ограничиться камерами. «Риска за последние две недели было достаточно, — сказал Мит, — в этот-то день ты можешь не думать о том, не сочтут ли тебя трусом?»

— Есть старая сказка, — продолжил Маран. — О том, как некий мальчик избавил свою деревню и души своих односельчан от зла. Как, впрочем, и собственную душу. Разумеется, с помощью доброй волшебницы, превратившей человеческую злобу в камешки. Мальчик бросил в море свой камешек, и за этим камешком покатилась лавина. В жизни добрых волшебниц нет. Но зато есть камешки, в которых заключено зло. — Он вынул из кармана зеленый стеклянный диск и поднес к камере. — Вот такой камешек, — сказал он. — Потом сбежал со ступеней и прошел к наконец восстановленному бассейну в центре площади. Правда, статуи, которая когда-то украшала водоем, еще не было, но меж белых стеклянных бортиков уже плескалась вода. Маран подошел к бассейну вплотную, поднял диск, показывая его, и бросил в воду. — Я, — сказал он, поворачиваясь к камерам, — призываю всех, у кого есть эти членские знаки, прийти сюда, при свете дня или во тьме ночи, открыто или тайком, как кому будет угодно, прийти и бросить зло в воду. В Лиге около шестидесяти тысяч членов, половина из них живет тут, в Бакне, значит, дно бассейна должно стать зеленым. Сделайте это добровольно. Однако, — голос его стал твердым, — это не мольба слабого. Даже если ни один человек не последует моему примеру, ничего не изменится. Потому что сегодня утром я своим указом, который кроме меня подписали несколько сот лучших людей Бакнии, распустил Лигу и запретил ее восстановление. Наверняка среди вас есть такие, которые боятся, что я не доведу дело до конца. И есть такие, которые на это надеются. Не бойтесь и не надейтесь. Шестидесятый год не повторится. Я не собираюсь унижаться перед сборищем монстров, умоляя их стать людьми. Вот стоит Начальник Наружной Охраны, а вот — Внутренней. Армия лояльна. Внутренняя Охрана очищена от палачей. Все опасные люди под замком. Никто не может мне помешать. — Он снова взбежал вверх по ступеням дворца, сорвал зеленый флаг у входа и бросил его на землю. — Со властью Лиги покончено. А чтобы навсегда избавить нашу страну от дурных правителей, я предлагаю вам новые законы. Я не собираюсь вам их навязывать. Завтра они будут опубликованы во всех газетах. У вас будет время обдумать их и решить, хотите ли вы жить, как цивилизованные люди, или вам милей дикость уходящих времен. А потом мы проголосуем. Впервые в истории Бакнии каждый сможет сказать свое слово: да или нет. Я верю, что это будет да.