Учитывая маяту волны, навели через ствол, в дульной круглой дыре возникал плотик, люди на нем, потом серая вода, небо, опять вода, опять люди. Вытянувшийся на цыпочках у дульного среза Андрейчук пытался поймать сочетание колебаний носа «Зверя» и полузатопленного плотика, пушка опять ахнула, снаряд был тяжелый, ныряющий, для пугания подводных лодок, гильзу выплюнуло на палубу, из ее горловины вытек тяжелый дым, а на поверхности воды уже ничего не было. Хоть бы клочок желтой прорезиненной ткани! Серая студеная вода, белый торпедоносец, взлетающий с этой воды, да веселые вспышки выстрелов из-под его крыльев. Давай стреляй, чего уж теперь. Самолеты уходили, вырубились сирены на «Кооперации», и сразу стало слышно, как переговариваются через мегафоны суда, «охотник» зачаливал потерявшую ход «Кооперацию», там в трюмах гулко били кувалды, лица краснофлотцев на «охотнике» через туман казались белыми, оттуда, с «охотника», захлопал «ратьер».

Чижов осторожно подвел «Зверя» к кривому из-за потерянного крыла самолету, подстопорил машины, и «Зверь» тихо ткнулся в поплавок. С шуточками-прибауточками полезли на крыло аварийщики, последними через обвес перебрались Макаревич и Бондарь. У Бондаря в промасленном мешке звякали инструменты.

— Фенамин погляди, — крикнул Макаревичу с полубака Черемыш, страдая, что не лезет сам, — таблетки такие желтенькие, чтоб не спать… Дивная вещь… И вообще — ограничители открути…

Мало ли что найдешь в самолете, вот на что он намекал.

— Какие ограничители? — не понял Макаревич. — Бобышки такие?

— Бобышки, — простонал Черемыш, красноречиво глядя на Чижова. — У тебя жена в Челябинске?

— При чем тут жена? — рассердился Макаревич. — Вы на что намекаете, товарищ младший лейтенант? — Он стоял на поплавке в ботинках, вода доставала, и он по очереди поднимал ноги.

Черемыш засмеялся и сел под обвес.

— Товарищ командир, — из люка «лаптя» высунулся старшина Бондарь, — тут фриц удавленный, стропу выбросило и удавило, голова во! — Бондарь показал, как вывернута шея у летчика.

— Труп врага хорошо пахнет, — захохотал Черемыш, — северная мудрость, проверь, Макароныч…

Макаревич сплюнул и, не оглядываясь, полез в самолет.

Продолжать радиомолчание не имело смысла, радист выстукивал морзянкой, «гостей» можно было ждать второй раз, и на помощь конвою вызывали эсминец, на корме матросы ловко и споро зачаливали самолет, там внутри громко переговаривались аварийщики, били молотками, снимали оружие. Постепенно распогодилось, туман уходил.

Прошел в высоте «Р-5», дал красную ракету, на «охотнике» опять захлопал «ратьер», бурун за его кормой вспух, трос натягивался, нос «Кооперации» покатило вправо.

Бондарь волоком тащил по крылу «лаптя» крупнокалиберный пулемет, неожиданно он по-разбойничьи свистнул, повернулся к «Зверю» спиной, нагнулся и задрал ватник — на могучих его, обтянутых клешами ягодицах висели два железных креста. На палубе заржали.

— Нет фенамина! — крикнул Макаревич из люка. — Удочки и черви консервированные, блевать охота… И духи, я художественный стих написал, — он поднял над головой флакон и перекинул длинные ноги через люк, — кто пронюхает, тот ахнет, Черемыш шикарно пахнет, — захохотал и чуть не упал обратно в люк.

Вестовой принес горячий чай, Чижов подставил лицо ветру, прикрыл глаза, потом резко, через мегафон, приказал отставить посторонние разговоры, занять места согласно штатному расписанию, это относилось к Черемышу, дал самый малый и испытал вдруг странное счастье от командирской ли своей умелости, оттого ли, что все было в его руках, от любви ли ко всем этим людям в самолете, вот которыми он командовал, такой вдруг внезапной и горячей, «телячьей», как он тут же себя выругал, что ему захотелось плакать. Он чуть отжал ручку, прибавляя постепенно ход, и обругал боцмана за грязь на палубе.

В этот день в обед Тасю подвесили или, как здесь говорили, «сделали Чкалова». Тася болталась в люльке под кормой мазутовоза «Бердянск», затопленного на Двине год назад и этой весной поднятого. Прямо под названием возле буквы «Р», а вся бригада отправилась есть на полубак. Там они жарили на противне пикшу, и запах был, надо сказать, дивный.

Кроме Таси и Дуси Слонимской, все в бригаде местные, поморки с Саламбалы, бабы добрые. Бригадирша Агния к начальству жаловаться не бегает, тем более законы сейчас строгие, время военное, но оставить вместо обеда позагорать, повисеть в наказание в люльке — это практикует. Забудет поднять и, хоть плачь, хоть вскачь, — не слышит. Сама Агния — баба жилистая, всегда ярко красит рот, на ветру работает без бушлата и любит петь про любовь. Тася медленно вертится в люльке туда-сюда. И Двина и солнышко тоже вертятся. Внизу голубая прозрачная вода, слева пристань с буксирами, дальше желтые, чисто вымытые пирсы ВМФ, у пирса английский корвет, там голый матрос в желтых по колено штанишках ловит рыбу на спиннинг. У корвета короткие пушечки, с детским довоенным названием — мушкеты.

— «Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор…» — назло всей бригаде поет Тася и грызет горбушку. Она отталкивается ботинком от гулкой, даже на солнце ледяной кормы «Бердянска» и бросает в воду кусочки окалины. Если кусочек побольше, то глупыш обязательно спикирует.

— «Чкалова сделали»? — хохочет пацан, возчик сварочного участка Молибога. Он развозит на телеге длинные железные уголки. Молибогой его прозвали за сходство с популярным артистом Алейниковым, рот у него, как у Алейникова, кошельком. Тася нравится Молибоге, он старается чаще ездить мимо «Бердянска», краснеет, когда ее видит, и грубит.

— Не-а, — кричит Тася, — это у меня вахта, гляжу зорким орлиным глазом, у кого прыщ на носу выскочил!

— Знаем, — оскорбляется Молибога и грозит Тасе кулачком, — слышали, керосин вывернула, сова безглазая, растяпа, пособник врага, ножищи-то — во! Мы еще вернемся, Суоми! — Железные уголки процарапывают на досках пирса белые бороздки, вызванивают что-то, как мотив.

Из-за красной башни общежития на завороте Двины, из-за штабелей бревен до небес вываливаются два шаровых сторожевика, один волочет что-то на буксире, вроде положенный на бок кран. Внизу под Тасей вышагивает в баню взвод салаг в брезентовых робах.

— A-раз! А-раз! — выкрикивает старшина и улыбается Тасе из-под лакового козыречка. Брюки у него не по форме, в них широкие клинья, и они прямо заворачиваются вокруг ноги. Красота!

Нестерпимо вкусно пахнет жареная пикша, с полубака к солнышку поднимается дымок. Сторожевик тянет никакой не кран — Тася вытягивает шею, — а белый самолет с обломанным крылом. Тася схватила плоский молоток, которым отбивают окалину, и забарабанила так, что в трюмах пустого «Бердянска» загудело и завыло, затем надела на голову ведро и замерла.

— Чего? — крикнула сверху Агния с набитым ртом.

Тася не пошевелилась.

— Чего? — Агния встревожилась.

Тася сидела неподвижно, звуки через ведро проникали плохо, наверху на Агнию заругалась Дуся, но слов было не разобрать. Люлька дернулась, Тасю поднимали.

— Если оставили пикши, я вас, комсомольское, обрадую. — Тася цирковым жестом сняла с головы ведро и улыбнулась, она была необидчива.

— А нет — умрете дурами… — И, перескочив через обвес, стала ловко бить чечетку заляпанными шпаклевкой ботинками.

Бум! — выпалили на корвете, салютуя сторожевику. Тамошний боцман притащил аккордеон и, как был голый, с дудкой на волосатой груди, заиграл английский марш.

Здесь, в узости реки, самолет с повисшими, слабо шевелящимися от зыби винтами казался неправдоподобно огромным, забавный на первый взгляд самолетище, не спутаешь, его хорошо знали в этом пожженном бомбежками городе. Правда, никому не приходилось видеть его вот так сверху, всегда наоборот.

— Вот уж действительно стервятник, — сказала Агния, — волчище… — и быстро растерла мизинцем помаду на нижней губе.