— Что еще?

— Вам приходилось видеть развалины древней стены, окружающей нашу дубильню? Так вот, она построена его повелением.

— А мать? Что известно о матери?

— Увы, все то же — сожгли ее на костре. Как ведьму.

— Ну что ж, сегодня мы знаем больше, чем вчера.

Вечер едва наступает, а затянувшие небо тучи все уже обратили в непроглядную мглу. Сырость черным комком застряла в костях, и я бреду, чертыхаясь и трясясь от промозглого страха, и в каждом коленце бесчисленных закоулков чудятся мне веселенькие сюжеты с оборотными крестами, ведьмами и вампирами. Когда, наконец, я нажимаю на звонок епископского дворца, появившийся тут же служка долго не может оторвать меня от этого замятия. Потом я долго иду какими-то коридорами, и люди в сутанах сменяют друг друга в качестве провожатых. Наконец попадаю в залу, обшитую туфом. У широкого стола — кресла из красного дерева. В мраморных подсвечниках тает церковный воск. На столе все приготовлено для приема.

Епископ Сигуэнса неслышно входит, затворив за собой тщательно задрапированную дверь. Молча указав мне на кресло, приглашает разделить вечернюю трапезу. На вид ему лет пятьдесят, он сухощав, аскетические черты лица не лишены привлекательности.

— Моя ключница, — представляет он подошедшую к нам женщину, пожалуй, его сверстницу по годам; видно, в молодости она была весьма хороша собой.

— Вы ждали меня, ваше святейшество? — с чего-то надо ведь начинать.

— Мой приятель, комиссар Родриго, предупредил меня, что человек, которому он полностью доверяет, просит аудиенцию.

— Весьма ему благодарен.

Тем временем ключница приносит мясо, только что снятое с вертела. Зверски хочется есть, но я стараюсь держаться достойно.

— В понедельник недалеко отсюда убили девушку… Она работала медсестрой.

— Да, да, я слышал. Ужасно. К несчастью насилие перестало быть привилегией больших городов.

— Полиция не позволила прессе вникать в детали, боясь скандала: убийца пил кровь своей жертвы.

Прикрыв глаза, ключница пошатнулась — ей явно сделалось нехорошо.

— Вам плохо, сеньора Марин? — спохватывается епископ. — Ради бога, вы можете нас оставить, мы сами управимся за столом.

Женщина молча качает головой.

— Мне бы хотелось, чтобы святые отцы приняли участие в этом деле, — продолжаю я.

— Да, но… Какое отношение оно имеет к нам?

— Пятнадцать лет назад здесь уже случилось нечто подобное. Прямо на вашей площади какой-то парень напал на проститутку.

— А мне кажется, на улице Бальена, — поправляет епископ.

— Комиссар Пуэртолас добился от журналистов переноса места событий.

— О, вы его видели? Ну как он?

— Живет в одиночестве. Точнее, умирает: у него рак.

— Весьма сожалею, весьма. Мы не всегда находили с ним общий язык, да что делать — такие уж были трудные времена. И все-таки жаль, что он так завершает жизненный путь.

— Я виделся и с Соледад Тибурсио.

— Мне кажется, вы питаете какой-то нездоровый интерес к событиям столь отдаленным и весьма несущественным.

— Пуэртолас признался, что тот парень был сыном… Простите, сеньора Марин — вашим сыном.

Женщина вздрагивает, переводит взгляд на епископа, ища его поддержки. Сигуэнса продолжает хранить полную невозмутимость.

— Иди, Долорес. Я все улажу. А ты пока приберись дома.

Мгновение женщина колеблется и уходит, прикрывая платком лицо. Ее место тут же занимают два монаха, два ревностных стража.

— Интересно, где этот парень сейчас? По моим подсчетам, ему уж лет тридцать.

— Его нет здесь. Дальние родственники позаботились, и сейчас они живут в горах — там ему хорошо.

— Послушайте, сеньор епископ, мне терять нечего. Я — никто, понимаете? И поэтому могу сыграть любую роль, в том числе и следопыта.

— Ну и к какому выводу вы пришли в этом качестве?

— Он здесь. И, выбравшись в ночь на вторник из дворца, совершил преступление.

— Любопытная версия. Интересно, на чем она базируется?

— На доске Маэстро Серралада.

— Боже мой, да не было на свете никакого Маэстро! Это миф, понимаете? Легенда!

— И весьма поучительная. Жил-был на свете сын Сатаны, но на самом деле — родная кровинушка одного епископа; а матерью ему приходилась женщина, которую сожгли за колдовство.

Ничто не дрогнуло в моем собеседнике — только взгляд на мгновение стал жестче обычного.

— В ту пору нередко таким вот образом складывались судьбы человеческие. Вам не приходило в голову, что епископ — тоже в общем мужчина, и может влюбиться?

— Он может даже рехнуться на этой почве и, запершись с женой во дворце, прятать там же своего сына.

— А вы романтик, сеньор Пале.

— На стене среди развалин, прямо над трупом убитой, был выведен крест, тот самый, которым Серралада клеймил грешников на своей картине.

— И крест на стене, конечно, нарисовал убийца.

— Несчастный сумасшедший, живущий лишь темной силой инстинктов.

Откуда-то из глубины дворца доносятся приглушенные крики, чья-то возня. Шум приближается, хлопают двери — и в зал навстречу всполошившимся стражам влетает здоровенный рыжий мужик. В глазах его стынет ужас. Увидев меня, рыжий тушуется.

— Говори, Матиас, что там случилось? — подбадривает его Сигуэнса.

— Его выпустили! Она его выпустила! — орет бедолага.

Епископ разворачивается ко мне, и лицо его выражает одну лишь мольбу.

— Помогите нам, Пале! Только в ваших силах сделать это!

Опрометью я выскакиваю на улицу. За мной, пыхтя, поспевают бледные служители культа. Тяжелая дворцовая дверь остается настежь раскрытой, и в проём ее лезут клочки туч, словно бестелесные призраки. Выбежав на площадь, я тут же едва не растягиваюсь, наткнувшись на тело ключницы. Тяжело дыша, она силится встать.

— Не трогайте, только не трогайте его! — боль читается в ее глазах.

Монсеньор Сигуэнса, оттолкнув монахов, поднимает и несет ее на руках, и она плачет и бьется у него на груди, а он утешает ее словами, слышными только ей.

В сопровождении все того же кортежа я вновь ныряю в темноту, слегка исцарапанную огнями ночных фонарей. Но вот и они обрываются, и единственный ориентир — шумная одышка бегущего впереди меня больного зверя. Порыв ветра разрывает косматые клочья туч, и на несколько мгновении он становится виден. Его путь лежит туда же, к сердцу Старого Квартала. Вот он исчезает в развалинах дома, где убил человека, но, обогнув притон старого бродяги, локтем задевает какую-то рухлядь, подняв тучу пыли. Обернувшись, смотрит на меня тяжелым, медленным взглядом. И бросается, вытянув руки… Но тут же падает. Его пальцы нащупывают обломок палки, он грозит ею мне; из горла рвутся булькающие стенания. Осторожно, шаг за шагом стараюсь я подойти ближе — словно для того только, чтобы лучше разглядеть его. У него удивительно белая кожа, словно всю жизнь он провел в темноте. Он был бы красив, не будь этого странного, отрешенного выражения на лице. «Стой!» — кричу, но напрасно. Тяжело поднявшись, заметно хромая, он бежит к стене, и в эти мгновения я превращаюсь в его тень. Ему удается вскарабкаться на самый верх ее; не знаю, как это удалось и мне. Балансируя по самому краю, он уходит все дальше, я стараюсь скопировать его ловкость, но сердце прыгает в горле, вот-вот я сорвусь, но опасность нависла и над ним. Но тут беглец останавливается — путь преградила стена какого-то дома. Тогда, развернувшись, он идет прямо на меня. Не чуя под собой ног, раскинув руки на манер канатоходца, я из последних сил балансирую на узком гребне. А внизу, угадав наш маршрут, оба монаха мчатся узким проулком, пока, наконец, не выскакивают на тропу, ведущую прямо к стене, вот они уже под нами… Черт, слишком высоко прыгать.

А вампир подходит все ближе. В руке по-прежнему крепко зажата палка. Конец ее, как нарочно, здорово заострен. Такой вот мой конец. Но вместо того, чтобы напасть на меня, несчастный с криком «Во имя Отца, Сына и Святого Духа!» вырезает отточенным острием кровавый крест на собственном лбу. И, застыв еще на мгновение, падает под ноги нашим стражам. Я тоже срываюсь, но успеваю в последний момент зацепиться за край стены. Подобрав немо лежащее тело, монахи растворяются в темноте, будто демоны, волокущие грешника в ад.