Настало 30 марта, самый ужасный из тех «скорбных дней» борьбы за армию, о которых эмигрантские газеты потом трубили несколько месяцев.

В нашем штабе и корпусных учреждениях (интендантство, комендантская сотня, команда связи и т. д.) опрос производил капитан Николь. Он явился перед казачьим строем в сопровождении лишь одного переводчика, нашего русского офицера. Француз чувствовал себя крайне смущенно и старался никому не глядеть в глаза. Он не читал приказа № 1515, а передал через переводчика самое краткое его содержание.

Кто желает возвратиться в Россию, выходите вперед!

Ни души. Гробовое молчание.

У начальства вырывается вздох облегчения. Переводчик еще раз повторил предложение. Тишина.

Внизу слышится всплеск прибоя. Капитан Николь уже собирается уйти.

Вдруг в задних рядах послышался шорох. Почти бегом вылетают вперед двое.

Два изменника родины, всего два! — шепчут информаторы. Однако за первой парой еще двое из другого места. Еще пяток.

Еще и еще. Посыпался горох, решето прорвалось.

Капитан Николь от неожиданности глазам не верит. Добрых полтораста человек из одного штаба! Чернокожие сводили их в палатки за вещами и повели на пристань.

В полках происходило то же самое. Сначала казаки не решались. Но стоило выйти одному, как за ним следовали целые толпы.

В 8-м Донском полку, когда французский офицер объявил приказ Бруссо, ген. Курбатов крикнул:

Да здравствует наш главнокомандующий!

Никто, однако, не поддержал этого крика.

Француз попросил генерала не мешать его работе и предложил желающим ехать в Россию выступить вперед. Таких нашлось множество.

В гвардейском атаманском полку не в меру ретивые урядники бросились срывать погоны с записавшихся в Россию, когда они пришли в палатки за вещами.

В полках никто не записывается, — утешали себя и штабное начальство всеведущие информаторы.

Едва успел родиться этот слух, как с дальних скатов, обрамлявших залив и усеянных палатками, потянулись к пристани длинные ленты.

Иные казаки еще не успели снять погон. Вон — синие канты мамонтовцев. Вон — георгиевские нашивки «гун- дорей».

Пристань в районе штабного лагеря. Тут море народу. Погрузка идет медленно. Людей увозят на пароход, версты за три, на паровой барже (балиндере).

Французы, убедившись, что русское начальство не склонно применять насилие для задержания отъезжающих, не мешают последним беседовать с остающимися. Чернокожие понаставлены в разных местах только для украшения.

Иван Назарович, счастливо оставаться, не поминайте лихом…

Увидите моих, Карп Максимыч, кланяйтесь да опишите.

Как ни силилось начальство внушить ненависть к тем, кто держал курс под власть советов, у остающихся все-таки нет к ним злобы. Скорее есть зависть. Ведь рискнули, вот молодцы. Люди с дерзновением. А нам покамест страшновато. Пока еще посмотрим.

Солнышко,[51] ты куда? Тебя там съедят живого, — обращаюсь в шутку к молодому калмычонку, который догоняет свою партию. Это астраханские калмыки. Донские остались в Кабакдже с Фицхелауровым.

Мой не знает… Наши едут… Все едут… Мой тоже едет… — лепечет он, проглатывая, по калмыцкому обычаю, звуки.

Казаки, по большей части, уезжали компаниями, состоявшими из людей одного хутора или одной станицы.

«Одностаничники» не святей меня, а едут…

Три «хуторца» двинулись, не оставаться же мне… Мне и бог велит.

В Кубанском лагере, на противоположном берегу залива, день 30 марта прошел более скандально.

Ген. Фостиков и его приближенные запили еще с вечера. Всю ночь в штабе гремела музыка и раздавались пьяные песни. Казаков-песенников несколько раз то отпускали спать, то снова будили по требованию его превосходительства. Кубанское начальство подбодрялось, чувствуя приближение последнего и решительного боя. Притом для веселья была и другая причина: приезд такого чрезвычайного врангелевского посла, как ген. Артифексов, с таким чрезвычайным подарком кубанцам, как портрет «обожаемого».

Когда начался опрос, Фостиков, совершенно пьяный, ходил по полкам с толпой телохранителей, оскорблял французов и грозил отъезжающим.

Информаторы Кубанского штаба выкинули очень интересный номер. На корпусной гауптвахте содержалось под арестом несколько «большевиков», т. е. неугодных начальству казаков и офицеров, которые вслух высказывали свое негодование по поводу творимых начальством безобразий. По просьбе Фостикова еще 29 марта эту небольшую группу, в числе которой находился некто Биндюков, французы насильственно погрузили на «Решид-Пашу». Всякий bolchevik пугал их до смерти. Попав на пароход, Биндюков страшно разволновался и начал умолять французов оставить его на острове, заявляя, что он никогда не был большевиком, кается в своих грехах перед начальством и просит оставить его на острове. Французы сообщили в штаб Фостикова. Там вняли голосу Биндюкова, но предложили ему подписать воззвание, озаглавленное «Читайте Правду». Перепуганный человек согласился, и его сняли с парохода.

В этом воззвании «Биндюков» сообщал, как их погрузили силою, что оставшиеся на пароходе донцы (дивизии Гуселыцикова) раздумали ехать в Россию и начали просить французов вернуть их, но те заперли их в трюмы, что тогда казаки стали бросаться в воду, что и он, Биндюков, последовал их примеру.

Однако никто уже не боялся Фостикова и не верил его генеральской правде. Множество кубанцев, невзирая на то, что их, прошлогодних повстанцев, в России могла ждать справедливая кара, все-таки бесстрашно шли на пароход. Советские тюрьмы их пугали менее, чем врангелевские лагеря.

В этот день из «железных рядов русской армии» выбыло около 7000 человек. Больше четверти всего состава обоих казачьих корпусов порвало навсегда связь с безъидейной, мифической Россией № 2 и отправилось в Россию действительную, в которой из-под мусора развалин и пепелищ уже пробивались ростки новой жизни.

Врангелю это лемносское «действо» нанесло страшный удар. Европа увидела воочию, что далеко не вся его армия пропитана зоологической ненавистью к большевикам и что далеко не все ее бойцы идейно сражались против Советской власти. Массовый отъезд в Россию казаков позорил белые знамена, опустошал белый стан. «Народ» уплывал от берегов России № 2 к берегам России Советской.

Чтобы хоть как-нибудь сгладить этот скандальный случай, врангелевские газеты сообщали, что многие честные казаки, хуторцы и одностаничники уезжающих, тоже записывались из-за того, что боялись мести своим семьям со стороны большевиков, которые теперь могли узнать об их нахождении в армии Врангеля; потому-то уехало так много народу. Вождь в своем приказе оповестил войска, что с Лемноса отправился в Россию беспокойный, преступный и большевистски настроенный элемент и что теперь его армия, очистившись от вредного балласта, превратилась в стойкую и компактную массу.

Войскам нельзя было преподносить басни о насильственной отправке в Россию. Зато врангелевский штаб и «Русский Совет при Главнокомандующем» решили обмануть весь цивилизованный мир. Посыпался град обращений к правительствам и представительным учреждениям Европы и Америки с протестом против разукрашенного до неузнаваемости «лемносского действа».

Так обращение к президенту Соединенных Штатов гласило:

«По приказанию французских властей, миноносец и вооруженные катера по очереди подводились к тем участкам берега, где происходила сортировка казаков на выезд в Совдепию. Везде были наготове вооруженные караулы. Офицерам приказывали становиться спиною к казакам. До 7000 человек принудительно заставили сесть на пароход»[52].

«Спасите русскую армию! — кричало бурцевское «Общее Дело» (№ 268, от 4/IV). — Несчастные, темные люди, под наведенными на них жерлами пушек и пулеметов, брошенные на пустынный остров и поставленные перед призраком голодной смерти окончательно пали духом… Под прикрытием пулеметов и судовой артиллерии офицеры были насильственно отделены от солдат. Лишенной своих руководителей солдатской массе, под угрозой немедленного прекращения питания и голодной смерти, приказано было сесть на пароход, чтобы ехать в Совдепию. По погрузке на Лемносе некоторые казаки просили высадить их на берег обратно, но получили отказ, после чего несколько человек бежало с парохода, стоявшего в бухте, и вплавь добралось до берега. Сердце обливается кровью и кулаки сжимаются от злобы».