Однажды в комиссию прибежала кучка немцев- колонистов с воплем: — Помогите, грабят, берут лошадей!

Отважный поручик бросился на место происшествия. Там, действительно, реквизировали лошадей.

Как, — завопил поручик, — самовольно забирать лошадей!.. Это безобразие!.. Кто вы, — позвольте узнать ваши фамилии?

Взбешенные офицеры, производившие на этот раз реквизицию с разрешения Врангеля, послали его к черту. Леонтьев в пылу ссоры погрозил им крестьянскими дубинами. Тогда офицеры уехали из колонии и донесли обо всем Абрамову, заявив, что при таких условиях исполнение воли главнокомандующего немыслимо.

Ген. Абрамов, находившийся тогда с оперативной частью в Гальбштадте, предписал по телеграфу коменданту Астраханки немедленно арестовать и доставить в штаб Леонтьева.

В это самое время я случайно проезжал через Астраханку.

Что мне делать?.. Чистая беда!.. Научите! — взмолился комендант, прибежав ко мне. — Вот предписание командира корпуса, а вот ответ ген. Чернова на мою просьбу прислать мне пор. Леонтьева для отправки в штаб.

Ген. Чернов писал коменданту, что он не только не позволит арестовать Леонтьева, но даже окажет сопротивление, если комендант рискнет силою приводить в исполнение приказ Абрамова.

Придя в комиссию, я у большинства членов заметил злорадство по поводу этого скандала. Чернов же со своим любимцем выказывали необычайный задор.

Кое-как мне удалось уладить этот инцидент. Но вскоре возник новый, из-за которого ген. Чернова убрали из корпуса.

Самый факт существования военно-судебных комиссий, конечно, действовал оздоровляюще на войска. Но боевая обстановка часто заставляла самовольно брать у населения необходимые для ведения войны материальные средства. Больше же всего причинялось населению таких обид, которые не подходили под понятие грабежа и вовсе ускользали от судебной кары. В конце концов военно-судебные комиссии превратились или в мертвые бюрократические учреждения, занимавшиеся перепиской, или в хозяйственные органы, так как на них была возложена расплата с крестьянами за самовольно реквизированных лошадей. Комиссия устанавливала факт такой реквизиции, определяла качество лошади, упряжи и проч. и стоимость всего этого. Это была грандиозная, сложная работа, но уже совершенно не судебного характера. Основная идея — создание органов для быстрой и справедливой расправы с мародерами — окончательно исказилась.

Более того. Применяя выражение Мити Карамазова, военно-судебные комиссии начали с идеала Мадонны и кончили идеалом содомским. Насадители права и законности встали у скользкого, денежного дела, и сами поскользнулись. Ген. Чернов, по моему настоянию, наконец был убран из корпуса за следующую проделку. В начале наступления калединовцы реквизировали плохенькую лошадь у того астраханского богатея, в доме которого потом поселился Чернов. Комиссия 2-й дивизии, разбиравшая это дело, определила стоимость лошади по низшему разряду. Ген. Чернов истребовал это дело к себе, якобы для справки, перерешил его в своей комиссии и выдал своему поильцу и кормильцу богатею молоканину квитанцию на право получения из казны за реквизированную лошадь по высшей ставке!

И тут сказалась система. Обозленный на меня, ген. Чернов настрочил ген. Ронжину рапорт о том, что я, производя расследование, «держал себя очень свободно при разговоре с ним» и требовал к себе для допроса (по делу об его беззаконии) членов комиссии непосредственно, а не через него. Мне поставили на вид такое непочтительное отношение к «старшему в чине».

Я на весь мир буду кричать, что донцы грабители и что в их корпусе нельзя служить честному человеку, — возмущенно заявлял на всех перекрестках «честный» генерал, покидая, не по доброй воле, корпус.

За весь крымский период в донском корпусе по приговору этих комиссий пострадал только единственный человек — хорунжий Тельпишов, расстрелянный в Б. Токмаке в конце сентября за грабеж. Было еще два- три случая осуждения виновных, но их или оправдывали или присуждали к фиктивным наказаниям.

Насаждение законности с помощью суда заранее обрекалось на гибель без перевоспитания самых высших войсковых начальников. Даже будь комиссии на своем месте, прояви все судебные органы героизм и самопожертвование, проку не вышло бы никакого, так как у высших начальников не хватало воли задать острастку, да и не было убеждения в ее необходимости.

Оставьте, пожалуйста, в покое Чапчикова, — говорил мне ген. Абрамов. — Пока он в полку, это полк. Не будет его, будет банда в 400 человек, не способная сражаться.

Все еще господствовал деникинский взгляд.

Командиры корпусов горой становились за начдивов, начдивы за командиров полков, и так далее. Судебным учреждениям приходилось штурмовать войсковую организацию. Активное и пассивное сопротивление последней сводило на нет борьбу с нарушителями законов. Войсковые начальники брали измором военно-судебные учреждения, не отвечая на их запросы и не выполняя их требований.

Даже сам Врангель, грозный на словах, на деле нередко пасовал, милуя тех, о ком сам возбуждал дело. Однажды, сгоряча, он издал громовой приказ о предании суду нашей штабной комиссии пол. Ханжонкова, войск, старш. Сиволобова и хорун. Вифлянцева за самовольную реквизицию лошадей. Комиссия приговорила первых двух (третьего не оказалось в живых) к сравнительно небольшому наказанию. Врангель, по ходатайству Абрамова, и это наказание простил. Игра не стоила свеч.

Карающий меч правосудия падал на головы виновных только в исключительных случаях. К числу таких неудачников, которые влипли-таки наконец в беду, относились донской партизан войск, старш. Роман Лазарев и бывший комендант станицы Великокняжеской[33] есаул Земцов.

Первый из этой четы в 1918 году прогремел на весь Дон бесчисленными убийствами и грабежами. Немало и офицеров сделались жертвами несдержанности этого золотопогонного бандита. Несчетное число дел об его злодеяниях находилось в производстве у военных следователей и, конечно, оставались без движения. Сотни жалоб неслись к атаманскому трону. Ген. Краснов, автор нескольких сентиментальных романов, не проявлял никакой чувствительности в отношении населения. В проделках Лазарева он видел не более как шалости чересчур живого ребенка.

— Беспутный, но милый моему сердцу Роман Лазарев, — такую красноречивую резолюцию выгравировал Краснов на одной из поданных ему жалоб на этого бандита.

В феврале 1920 года, уже на Кубани, где грабежи Лазарева, занимавшего административную должность в тылу, чересчур волновали и без того неприязненных к донцам братьев-кубанцев, я и ген. Сидорин совещались, как бы деликатнее ликвидировать этого грабителя, но прорыв Буденного у Белой Глины заставил думать о другом.

В Крыму Лазарев попался наконец в руки правосудия, будучи схвачен в Симферополе с поличным. Этот милый мальчик, приятный красновскому сердцу шалун, продавал на базаре дрожки и лошадей только что убитого и ограбленного им за городом извозчика! Таково было последнее художество видного донского партизана. Умер он, по приговору военно-морского суда, мужественно, насвистывая перед вырытой могилой любимую песню.

Есаул Земцов тоже в 1919 году гремел в Сальском округе. За убийства и грабежи он еще тогда был присужден к расстрелу, но помилован Богаевским. В Крыму он состоял на службе в запасном дивизионе и по старой привычке начал грабить крестьян возле Мелитополя. Запуганные крестьяне молчали, и только уже после расправы с ним дошли до меня полицейские дознания о его преступлениях. Попался же он в дер. Волконешты, где в компании с такими же хулиганами, как сам, арестовал подрядчика кутеповского корпуса, избил его, изнасиловал его жену и лишь после получения выкупа освободил злосчастного буржуя. Военнополевой суд при штабе корпуса не постеснялся приговорить его к расстрелу, а я добился утверждения приговора ген. Абрамовым.

Но такие примеры должного возмездия были редкостью, вернее исключениями. Все эти три грабителя, хор. Тельпишев, войск, старш. Лазарев и есаул Земцев в Крыму находились не у дел, не имели защиты в лице начальства и полкового товарищества и не могли обратиться с мольбою к атаману, который здесь не пользовался правом помилования. Будь обратное, быть может, и результат был бы обратный.