Вечером часть Конституции уже явилась в газетах, и я с удовольствием увидел во второй главе — «о правах народа» двадцать восьмым параграфом объявленную свободу вероисповеданий. Итак, теперь уже не «моккё» (молчаливое позволение), а открыто объявленная свобода — всем, кто хочет, быть христианами! Слава Богу! Хоть и доселе было свободно, но все же, кто мог и хотел притеснить, и притеснял, — теперь этого нельзя.
Вечером любовался на иллюминацию в городе и, между прочим, на веселье в нашей Женской школе; дал девочкам 3 ены устроить «симбок–квай», как устрояют у себя семинаристы, где произносились бы речи и тому подобное. Но они устроили лучше: часа три резвились, бегали, кричали и смеялись там у себя по комнатам до того шумно и весело, что здесь со второго этажа было слышно, хотя дом почти весь закрыт был ставнями.
Конец дня испорчен был сообщением от Павла Накаи, будто Великий Князь Сиракава посылается в Германию изучить там веру в видах принять оную и здесь Императорскому Дому. Это лютеранство–то! Но Япония так обезьянничает ныне во всем Германии. Нельзя удивляться, если и веру оттуда возьмут. Только это будет уж не вера, а политическая мера. Это и будет, значит, что Япония не достойна еще прямо вступить в полосу света: искать веры как истины.
31 января/12 февраля 1889. Вторник.
Солнце по–вчерашнему веселится. Кстати, и день хороший. Ныне Император опять поедет по городу — казаться народу. Потому наши ученики с утра захватили место тут же внизу у почтовой конторы, и, чтобы кто другой не отбил его, поставили свои флаги и обнесли место оградкой.
Часу в третьем Император проезжал. Я наблюдал поезд с лесов колокольни, где развевались (и выше нигде не развевались) два японских флага на тычках лесов; слышал даже пение наших: «Сю я нанотано та [?] сукуя», но потом народный гимн запели тысячи учащихся, стоящих тут же; наш четырехголосный хор слился с массой одноголосного пения и отдельно не был слышан; впрочем, Император опять обратил внимание при проезде, как говорят ученики.
Вечером у учеников Семинарии было собрание «симбокквай»; на этот раз сделали все вместе, — и ученики Катихизаторской и Певческой школ тут же. Комнату украсили флагами, зеленью и прочим превосходно. Позвали Си [?], учителей, катихизаторов из города, даже начальниц Женской школы. Сначала прочитали отлично составленную бумагу, почему ныне собрание, потом копию адреса Семинарии, гимн, речи — в нескончаемом множестве. Я в исходе десятого тоже сказал речь и ушел. После у них продолжалось еще до двенадцати часов. Все было очень прилично, одушевленно, — все речи с неизменным религиозным оттенком. Настроение патриотическое и вместе христианское.
Министр Мори утром, в пятом часу, помер. Но этого не объявляли до конца дня, чтобы не помешать празднику.
Никакой Сиракава, князь, однако, не отправляется в Европу, а едет Арисугава с женой; имеет он, между прочим, назначение лично вручить орден нашей Государыне от здешней. Хочет быть и в Москве. Не ему ли секретно назначено присмотреться к верам? А открыто он имеет назначение изучать военное искусство.
2/14 февраля 1889. Четверг.
Что за мерзкое сочинение Соловьева: «L’idee russe». Такую наглую и бессовестную ругань на Россию изрыгает русский! — Католики здесь как рады! — Но не на свою ли голову радуются? Пусть Россия плоха, но какое же дело Японии до сего при принятии веры. И от смешения веры с политикой и Византия, делая это смешение, развратилась, ослабела и разрушилась. Положим, и в России мешают веру с политикой, но разве значит из этого, что православие плохо? А Японии нужно православие и ничего более, — никаких политических окрасок веры: ни русских, ни равно римских. Развить эту идею и поместить в нашем журнале.
8/20 февраля 1889. Среда.
В прошлую субботу, утром, поехал в Сендай на условленное в ноябре собрание. Прибыл вечером во время чтения Евангелия на всенощную, по окончании которой сказал «О любви к Богу». Затем разговаривал с христианами, рассказал им об о. Иоанне Кронштадтском по поводу карточки его, посланной Сендайской Церкви семинаристом Петром Исикава. В воскресенье было собрание. Фукёоин (из христиан избраны помощники катихизаторов по распространению проповедей) оказались полезны, поэтому решено это учреждение продолжить. Так как и дзётоквай (женские общества) тоже приносят большую пользу там, где заведены, то определено завести их по всем Церквам. Внушено катихизаторам, у которых много Церквей, составлять заранее расписание катихизируемых обходов и рассылать по Церквам, чтобы христиане и вновь желающие слушать были приготовлены к приходу их. Собрание продолжалось от первого часа до шести почти; в шестом была отслужена вечерня, и после нее было женское собрание. Сказано наперед поучение женщинам, где объявлено, что собрание их, одобренное Самим Спасителем в виде жен мироносиц, служит и личному их спасению, и спасению многих. Они, очищаясь учением Спасителя, предпочищают в себе будущее поколение (указать пример матери Симеона) и прочее, — так что, служа Небесному Царю, служат и земному Отечеству и прочее. На собрании было тридцать пять женщин из пятидесяти одного числа членов всего общества, кроме подростков. Были и соочёонин — человек пятнадцать мужчин, что, видимо, стесняло женщин–лектрис. Читали: жена Василия Хориу, катихизатора, — святых мучениц Веры, Надежды, Любви; Софья Кангета, жена о. Матфея, — объяснение молитв, написанные ею самою, и Анна Дооке — объяснение праздника Крещения Господня. После были разные рассуждения, также вкладов в ящик (оказалось 3 ены), угощение. Собрание кончилось в десять часов вечера (весьма снежного, что, вероятно, было причиною отсутствия многих). — В понедельник, до полдня, рассуждали (священники и катихизаторы) о распределении Церквей между катихизаторами. Сделано несколько перемен, по поводу просьбы Церкви в Вакуя оставить их катихизатора только для их Церкви, ибо там теперь много слушателей. — После обеда мы с о. Сасагава посетили главных христиан Церкви, начиная с дома самого о. Сасагава, в котором нашли трех его детей, в повадку лежащих больными: старшая дочь, несомненно, в тифе, младшая и сын — еще под сомнением тифа, — но, несомненно, больными; о. же Сасагава, по благодушному служению Церкви, предварительно мне и не сказал о сем. — При посещении христиан выносил тягостное впечатление, что наши верующие почти все бедные, кроме Петра Оодадзуме, бывшего катихизатора, почти все дома бедные.
23 февраля/7 марта 1889. Среда
1–й недели Великого Поста.
Свобода вероисповеданий, объявленная Конституцией, начинается для нас не совсем благоприятно. Дней семь тому назад в одной из здешних газет («Тоокёо Симбун») напечатана была статейка, где кровавыми слезами оплакивалось происшествие, бывшее в нашей Миссии следующего содержания: «Был–де в нынешнем году выпуск из здешней духовной школы 75 воспитанников, которым и предложено было попирать портрет японского Императора и получить диплом; кто же–де не станет попирать, тому и диплома нет; 25 — не захотели, другие попрали Императора». Свобода, значит, принята и в смысле воли клеветать, сколько душе угодно. Хотя и прежде подобные нелепости появлялись о нас в газетах, но с такою округленностью и с таким апломбом не клеветали. На основании, впрочем, тоже «свободы вероисповеданий» и наши ученики ныне вступились за себя. Прежде всего редакцию заставили напечатать опровержение своей статьи полиция, ибо следователь полицейский несколько раз был здесь — в Канцелярии, расспрашивал и посоветовал секретарю Миссии писать опровержение, взял и сам копию оного, — и опровержение явилось. Потом и ученики Семинарии и Катехизаторского училища пошли к адвокату, заручившись его уверениями, что редактора можно упечь в тюрьму, и наступили на редактора, который и принес униженные извинения; требуют ученики, чтобы он еще статью написал извинительную, — не знаю, будет ли это. Я уже советовал ради нынешних покаянных дней простить, строго не взыскивать. А редакция состоит из завзятых буддистов — должно быть, неприятно им, что клевета не прошла даром. — И во многих редакциях ныне буддийские бонзы; будоражатся они; не было бы какой слепой вспышки против христиан. Вреда много не сделают, а несколько крови пролить могут. Предусмотрительные, или излишне осторожные ученики советовали не принимать без опаски людей незнакомых, чтобы не пырнул кто ножом в бок.