Перед вечером сходили на кладбище: наши русские все в тени от разросшихся дерев, которые я когда–то сажал прутиками; и как мелодично шумят здесь листья, какую добрую меланхолию навевают! Так бы и стоял все и слушал голос своего сердца, требующего упокоения — общей участи всех… Японское — наших русских христиан — кладбище неприветливо совершенным отсутствием тени: только могилы, почти все бедные могилы и трава.
Вечером было собрание попечителей — «севаниквай». Всех здесь двенадцать членов: девять мужчин, три женщины. Председатель о. Петр; главный же из членов — кванрися — Пантелеймон Хингасиура — подал ныне в отставку, и оная принята, ибо давно уже просится он вон. И на нынешнее собрание пришел с запахом водки. Больше всех говорил Алексей Иманага, говорил также Матфей Като; все прочие молчали; из женщин отказалась, по беременности, Текуса, дочь о. Сакая. О. Петр довольно деятельным явил себя и на собрании: он предлагал темы рассуждений, он собирал голоса и прочее. Но не совсем, однако, был приговорен к собранию — кое–что тут же рассчитывал и разыскивал, заставляя ждать всех. — Я предложил отныне ходить с тарелкой или кошельком в Церкви для сбора денег.
Говорил ныне с матерью о. Петра Ямагаки, преследующей его жену: звал ее в Токио, ибо, здесь живя, не перестанет, по–видимому, по сварливости и неуживчивости своей, расстраивать семейное счастье о. Петра и производить соблазн в Церкви: ни ласки, ни строгие слова не слушает, и отсюда, говорит, не уйдет.
На собрании попечительства предложил будущей весной всем христианинам и христианкам по деревцу посадить на кладбище — тем и замещена будет нынешняя пустота.
24 июля/5 августа 1891. Среда.
Хакодате.
Утром осмотрены здания для определения — что нужно ремонтировать, и сказал сделать вызов маляров, чтобы отдать по подряду работы.
Делал посещения севанинов и всех христиан по порядку дороги. Самый богатый — Захария Яманака: дом на иностранную ногу, но пустует, должно быть, наполовину, сей дом и отсутствуют в нем иностранные добрые приемы и обычаи: уселся сам на диван, а гостей — на стулья; «Знает ли приемная дочь (Вера, дочь брата Алексея, двойня к Сусанне) молитвы?» — куда он посылает ее, — «учат ли Закону Божию?» — «Священное Писание читают», — говорит, — «есть и уроки», — добавляет дочь. Плохое христианское воспитание и ни йоты заботы о православии! — Дочь Пантелеймона Хингасиура, Анна, воспитанница нашей Суругадайской школы и ныне — учительница в здешней Правительственной школе, рассказала, что какая–то Анисья, наша православная, сделалась наложницей англичанина здесь Hennon’а, — имеет от него двух детей, из коих старший уже ходит в школу; просил я Анну посоветовать Анисье ходить в Церковь и возобновить свое христианское сердце, пусть уже бросит стыдиться своего положения; вероятно, не собственною волению она отдалась в наложницы, — и ныне уже мать детей — только законного благословения не имеет, чтобы быть во всем как и другие честные женщины; получить же благословение не от нее, а от мужа зависит.
Но какие же бедные есть христиане, вроде отца ныне находящегося в Семинарии Алексея Нунокава! Советовал Церкви иметь попечение о таковых.
Павел Канеко с женой Текусой Като — хорошие, по–видимому, христиане. У них — у первых из японцев — видел на столе русский самовар, подаренный им о. Сергием Глебовым, и с удовольствием в три часа при посещении выпил чаю по–русски. Он, кажется, будет канрися в попечительстве; служит он ныне в каком–то банке.
Вечером было «симбокквай» христианок; собрались в доме Женской школы; было до шестидесяти христианок, больших и малых. Говорили сначала девочки, человек восемь; потом Василиса, вдова Лазаря, мать Герасима, плотника; уморила старуха; заставила долго ждать, пока снабдила себя очками из огромного ящика, потом преплохо читала из Деяний об Анании и Сапфире, пропустила строку, так что вышло непонятно; объяснения почти никакого не сделала, да и какого же ждать от нее! Почти усыпила.
Матрена, дочь о. Сакая, жена Кимура, — сказала очень дельно, только конец — приложение ко мне вышел лишний (о любви и людях, — и вот, мол, любовь); Марина, жена о. Петра — о звезде и волхвах, приноровив преуморительно первое ко мне, второе к себе. Угощение чаем и бисквитами; избрание на место Текусы в Попечительство; закрытыми билетиками избрана Матрена, сестра Текусы; прием и внос в книгу собранных денег (я дал одну ену). Собрание вышло вообще очень интересным, только было мало оживлено.
25 июля/6 августа 1891. Четверг.
Хакодате и Арикава.
Из пяти поданных соображений (цумориогаки) на малярный ремонт самым дешевым оказалась цумориогаки в 159 ен; непредвиденный расход — но нечего делать! Не для вида и роскоши ремонтируется, а для того больше, чтобы предохранить дерево от гниения: оставить так еще на год, например, ограду, — наверное, наполовину сгниет, и ремонт потом будет стоить в трое–четверо дороже.
Продолжал делать посещения христиан; среди песков (Николай корови), в закоулках и трущобах…
В двенадцать часов обед в приспособленном для обедных угощений доме в публичном саду; кажется, двенадцать христиан сложились, чуть ли не по две с половиной ены с персоны, и сделали сей обед. Не отказался, потому что ропщут: «Спаситель, мол, принимал угощение»; но против всех моих симпатий все подобные демонстрации: расход сей мог бы быть употреблен с несравненно большею пользою для Церкви, притом же обидная тягота и потеря времени с двенадцати до трех продолжалась; всего двое прислуживали, а тут нужно ехать в Арикаву, где с двух часов, по предварительному сообщению, ожидали. Обед, впрочем, был хорош, кроме вин, из коих красное было смесь сандала с чем–то, а шампанское — яблочный квас.
Не дождавшись конца обеда, я бросил, наконец, угостителей, оставшихся доканчивать свое угощение, и отправился в Арикава уже в четвертом часу.
Христиане ждали и усердно встретили. Приехавши еще завидно (на телеге и паре лошадях), отслужили литию; проповедь о Боге — Творце и Отце; потом разговор о церковных делах. Предложено оставить у них Луку Хироока, уже давая ему (кроме пищи от них) три ены в месяц не от Миссии (чтобы не утвердилось уже его положение), а от о. Петра (которому я буду присылать лично от себя, а тоже не от Миссии). Оставлены христиане, чтобы наедине, без стеснения посоветовались. Но не пожелали они больше Луку — так он опротивел им своею леностью; вновь я и о. Петр уговаривали их взять на время для испытания Луку: если он в месяц или два не покажет, что исправился от лени и непостоянства, то тогда и прогнать его нетрудно будет. Но и на это не согласились, а обещали подумать и окончательно решить к тому времени, когда я вернусь из Саппоро в Хакодате.
Небыстро подвигается дело Церкви в Арикава. В 1882 году у них было четыре дома христианских; ныне всего девять. Но что и делать, если никогда не было здесь определенного проповедника; из Хакодате же далеко.
Было и «Симбокквай». Наготовили множество речей — дети и женщины — все с помощью Луки Хироока. Девочки премило сказали приготовленное ими, потом говорили женщины, из коих одна — Дарья — опрокинулась на атеистов, да с такоею силою и ловкостью, что хоть бы и проповедника под стать! «Если я», говорит, «не посею пшеницу или рис, так разве вырастет пшеница и рис?» «Как же», говорит, «что мир явился сам собой!» и так далее. Плоше всех говорили мужчины–мужички.
В десятом часу, в темную ночь, отправились в путь и в половине двенадцатого ночи вернулись.
25 июля/7 августа 1891. Пятница.
Фукуяма.
Утром окончили визиты христианам и десять часов были на маленьком пароходе Тамаура–мару, на пути в Фукуяма. Дорогой съеден на судне обед почти из одного риса, отчего я и ныне, на другой день, страдаю несварением желудка и головною болью. Остановились на полтора часа в Фукусима, чтобы сдать триста мешков риса, и в шесть часов вечера прибыли в Фукуяма. На шлюпке встретили катихизатор Симон Тоокайрин, христианин Иерофей Сасаки и мальчик Павел Хиранума (ныне, бедный, так разбивший себе грудь, перепрыгнувши через канаву с подсвечником и свечою в руках, когда шли на кладбище служить панихиду; упал и грудью ударился о стену канавы так, что долго не мог проговорить слово). На берегу ждали прочие христиане. Всего здесь три дома: 1. Иерофей Сасаки — одинокий, хороший христианин, достаточный человек и в городе уважаемый; 2. Стефан Хиранума, проповедывавший православие (хоть не бывший собственно проповедником, а помогавший), потом перешедший к протестантству, потом опять сделавшийся православным, опять затем протестантом, и ныне — православный — таков христианин! У него в доме: жена, четверо детей и старший брат Симеон, ныне лежащий в полупараличе; 3. Иаков, лет двадцати трех, Иоанн и Инна Нитта, бывшая дочь Короо, неофициального князя; христиане новые, неусердные; у них мать сначала слушавшая, потом оставившая слушать христианство. Итак, всех христиан здесь, в трех домах, с младенцем, одиннадцать душ. Симон Тоокайрин уже месяца четыре здесь и живет в гостинице, ничего не делает; только после посещения о. Арсения, с месяц тому назад, несколько принялся за дело: начал по праздникам совершать с христианами общественную молитву в доме Стефана Хиранума — бедном, но большом и удобном для того, для Богослужения, научил несколько петь двух девочек, Хиранума и Инну; есть еще, говорят, два новых слушателя.