— Я никогда не говорила ученицам дурно про нее и не учила их смеяться.

— Прямо, может, и не говорила, но поступками внушала, когда, например, пропеть в венчание отпустила немногих и наиболее плохих певчих. Когда, после брака, Елена не могла из–за тебя сделать, вместе с новобрачным, обычного визита начальнице школы и учительницам, — и тому подобное.

Надежда морщилась и морщилась, да как расплакалась, и унять нельзя! Больше полчаса проплакала. Я сначала даже не понял из–за чего.

— Что за причина? О чем печаль? С Еленой, если уже помирилась, так эта печаль прошла. Что еще?

Но тщетно вопрошал. Она измочила слезами весь платок, спрятала его, вытащила из другого рукава много бумаги, наплакала и ее, и еле–еле я, наконец, понял, что это у нее слезы раскаяния о приключившемся искушении. Действительно, мы с нею опять порешили (как я прежде толковал им), что это диавол посеял и утвердил на столь долгое время вражду между нею и Еленой. Но, слава Богу, что ныне кознь его разрушена! Да не будет вперед такого падения! Если и сердится, то «пусть не зайдет солнце во гневе», по Апостолу. Толковал я ей, сколько она может причинить страданий бедным детям ученицам, если не станет обуздывать себя при каждом порыве гнева…

Потом внушал ей, чтобы вместе с Еленой Котама подробно расспросили Анну обо всей ее жизни и все записали бы, чтобы, по смерти ее, издать ее биографию в назидание последующим начальницам женской школы и всем христианкам, да и христианам. Редкий пример своего долга являет она, и редки такие люди, а без них и дело не делалось бы, и потому нужно желать и молить Бога, чтобы их было больше. В один из светлых и тихих дней, во время праздников, пусть будет снята ее фотография вместе со всею школою. Она может сидеть на своей (очевидно, предсмертной) постели, за нею учительницы, вокруг нее возможно теснее ученицы, — маленькие прильнувши к ней, чтобы видна была истинно мать всех детей в школе. Еще бы не мать! Еле дышит, встать не может, по ночам нестерпимо мучается, а войдешь к ней — мелюзка девчонки с своими расходными книжками вокруг нее, «что которой нужно и на сколько копеек расход решает», и тому подобное: все расходы, расписки, официальные школьные письма пишет сама, все распоряжения по школе делает сама… Могла бы успокоиться. Сын, главный врач оосакского большого госпиталя, зовет к себе; пеняет, что не идет; там и внуки, и внучки. Но личное дело у нее — ничто в сравнении с ее служением людям — своим возлюбленным ученицам, которые за то и любят же ее, истинно, как родную мать.

Надежда говорила, что у них уже расспрошено и подробно записано все об Анне. О снятии фотографии обещалась похлопотать. Ушла успокоенная. Я обещал сказать Сенума, чтобы Елена пришла к ней с визитом; а она ласково примет ее и пройдет с нею по школе, что достаточно будет, чтобы ученицы перестали дурно думать об Елене.

О. Симеон Мии в поздравительном письме пишет, что Окамото Риуноске благодарит за книги, посланные ему, шлет мне, в ответ, свои сочинения «извиняясь, что доселе держался такого взгляда, какой изложен в них». Уверяет Окамото, что «будет действовать в пользу православия, будет стараться разрушать предрассудки и неверные мнения о нем, распространенные ныне в обществе и отчасти в правительственном кругу». «Из его разговоров можно видеть, — пишет дальше о. Семен, — что он прекрасно сознает недостатки протестантства и католичества. Он говорит, что протестантство не имеет важного значения, как религия, и притом субъективный его индивидуализм крайне вреден для будущности нашего отечественного строя и для неприкосновенности Императорской преемственной династии. А что касается католичества, то многовековая история свидетельствует о многочисленных дурных последствиях его системы: таковы папизм, безнравственность духовенства и тому подобное. Значит, из трех христианских исповеданий он признает превосходство православия», и так далее. И все–таки мало толка! Христианство — дойная корова для государства. А что оно — Божие учение, путь к вечной жизни, об этом и мысли нет!

21 декабря 1898/2 января 1899. Понедельник.

Утром написал Ивану Акимовичу Сенума, что Надежда Такахаси горячо желает восстановить дружеские отношения с его женой Еленой, кается, что так долго была в разладе и прочее, что поэтому я обещал ей посоветовать ему — Ивану Акимовичу — с женой сделать визит в Женскую школу и в особенности в комнату Надежды, где они — Надежда с Еленой — любезно поговорили бы и потом прошли бы вместе по школе между ученицами, чтобы все видели, что разлад прекратился, любовь и мир восстановлены. Итак, пусть сделает это, и пусть навсегда прекратится вражда и ссора в месте, откуда должно исходить учение только о мире и любви.

Написал потом о. Семену Мии, в ответ на его приветствие, и об Окамото, — о поверхностности сего исследования вер: все только о государстве, — что полезно ему, — буддизм, или христианство, или еще что; дойную корову из христианства хотят сделать и глоток молока от нее получить только для подкрепления на час; а вечной пользы веры — для спасения души знать не хотят, и так далее. Советовал Окамото взять поглубже, если может…

Анна Кванно прислала учительницу Евфимию с подарком от ее внучки Марфы и ее мужа доктора, которые из Оосака приехали навестить ее, и просила принять их и поговорить доктору о вере. Принял. Доктор оказывается молодым красавцем, под стать внучке Марфе. Стал я говорить ему о христианской вере, и вдруг открывается, что он был христианином — протестантом, но лет десять назад бросил христианство, убежденный родственником, ревностным буддистом, в истинности буддийства. Видно, что не знал ни христианства, ни буддийства доселе. Убеждал я его отныне познать Христа и Бога; обещал снабдить книгами, при отъезде его. Кажется, будет со временем православным христианином.

После полдня сделал визиты: американскому епископу McKim’y, американскому епископальному миссионеру Gardner’y, дочка которого проводила потом к епископу Шершевскому. Сей последний — замечательная личность. Родом — русский еврей, из Литвы; двадцати двух лет, в 1852 году, эмигрировал из России, сделался протестантом, миссионером, епископом в Китае: хорошо там потрудился, перевел Библию на мандаринский китайский язык, экземпляр которой и мне подарил еще в 1875 году, когда посетил меня здесь, на Суругадае. Солнечный удар в Китае сделал его паралитиком, но он не потерял духа; живя в Америке, перевел вновь Новый Завет на китайский язык; для отпечатания его прибыл в Токио. И Новый Завет напечатал; экземпляр его прислал ко мне, и мы с Накаем постоянно, при нужде, справляемся с ним; это, действительно, лучший из китайских переводов Нового Завета. Ныне трудится над изданием Ветхого Завета, который переведен им с еврейского. Текст сего последнего я и нашел сегодня перед ним на столе. Сидит в кресле, руками владеет не свободно, языком тоже, хотя можно понять все, что он говорит. Наружностью настоящий раввин, седой, весьма почтенный, с окладистой бородой. Перевод пишет посредством пишущей машины; ударять по клавишам может, писать же слова, или иероглифы не в состоянии. Переписчик потом, с его помощию, начертывает китайскими письменами. Удивительно хорошо знает китайский язык, если правда, что в Америке у него помощников из китайцев не было, а сам он один делал свой перевод, ныне столь уважаемый нами. Обрадовался моему искреннему участию в его деле, показывал все свои рукописи. Да поможет Господь старцу окончить его издание Ветхого Завета! Видимо, боголюбезный старец! Японский секретарь его женат на нашей христианке, бывшей учительнице в Женской школе, Лидии Оота, и живут они мирно, содержат тот и другая свою веру беспрепятственно друг от друга. Лидия как–то приводила сюда своего мужа; мне он очень понравился.

Был еще сегодня у английского епископа Awdry. На шее крест, ноги как у паука; но вообще очень любезны, он и жена. И какую сеть раскинули они — епископалы по всей Японии! Христиан вдвое меньше, чем у нас, а духовенства–то! Пять епископов, миссионеров больше пятидесяти; японского духовенства тоже пятьдесят человек, как сообщал сегодня Awdry, катихизаторов должно быть и числа несть.