Новый президент запросил мнение собравшихся о перспективах советско-американских отношений в свете расхождений по ряду вопросов международной политики между правительствами СССР и США (в частности, по польскому вопросу). Военный министр Стимсон заявил, что он сожалеет о расхождении и считает, что следует воздержаться от открытого разрыва. Он сказал, что «русские вполне честно выполняли свои военные обязательства» и «что ему неприятно, что расхождения по польскому вопросу явились причиной бреши, образовавшейся в отношениях между двумя странами»[735]. Иной характер носило выступление Форрестол а, который, спекулируя на частных разногласиях в советско-американских отношениях, высказывался в пользу пересмотра американской политики в отношении Советского Союза. Гарриман поддержал Форрестола, а Леги высказался в духе Стимсона. В заключение совещания выступил Трумэн, который заявил о своей решимости занять «твердую позицию» в отношении СССР. Он намекнул даже на то, что готов пойти на отказ от ялтинских соглашений.

Антисоветские тенденции стали усиливаться и среди правящих кругов Англии. Здесь главным глашатаем «жесткого курса» в отношении Советского Союза стал выступать Черчилль. Чем более Черчилль убеждался в несбыточности своих надежд на ослабление Советского Союза в результате войны, чем явственнее становилась перспектива окончательной победы Советского государства над фашистскими агрессорами, тем большее беспокойство проявлял британский премьер по поводу характера будущих советско-англо-американских отношений. «Уничтожение военной мощи Германии повлекло за собой коренное изменение отношений между коммунистической Россией и западными державами», мрачно вспоминает Черчилль в своих мемуарах.

Черчилль решил «по-новому» оценить международную обстановку и определить «практические вопросы стратегии и политики», которыми, по его мнению, следовало руководствоваться Англии и США. Вот эти «новые» принципы, изобилующие клеветническими выпадами против Советского Союза:

«Во-первых, Советская Россия стала смертельной угрозой для свободного мира; во-вторых, надо немедленно создать новый фронт против ее стремительного продвижения; в-третьих, этот фронт в Европе должен уходить как можно дальше на восток; в-четвертых, главная и подлинная цель англо-американских армий – Берлин; в-пятых, освобождение Чехословакии и вступление американских войск в Прагу имеют важнейшее значение; в-шестых, Вена, и по существу вся Австрия, должна управляться западными державами, по крайней мере на равной основе с русскими Советами; в-седьмых, необходимо обуздать агрессивные претензии маршала Тито в отношении Италии.

Наконец, – и это главное – урегулирование между Западом и Востоком по всем основным вопросам, касающимся Европы, должно быть достигнуто до того, как армии демократий уйдут или западные союзники уступят какую-либо часть германской территории, которую они завоевали, или, как об этом вскоре можно будет писать, освободили от тоталитарной тирании»[736].

Комментарии этой «новой» программы, от которой за многие километры разит старым антисоветским душком, совершенно излишни. Беря на вооружение эту программу, Черчилль всячески навязывал ее и президенту Рузвельту. Более трезво оценивавший значение советско-англо-американского сотрудничества, Рузвельт проявлял большую сдержанность в отношении позиции Черчилля. Это нашло свое отражение на одном из заседаний американского правительства, состоявшемся 16 марта 1944 г. «Президент обратил внимание, – писал присутствовавший на этом заседании заместитель военно-морского министра США Г: Струве-Хенсел, – на значительные трудности в отношениях с британцами. В полушутливом тоне он сказал, что британцы вполне намереваются втянуть Соединенные Штаты в войну с Россией, и если следовать британской программе, то, по его мнению, постепенно придешь к этому»[737].

Такая позиция Рузвельта вызывала явное недовольство Черчилля. «Политическое руководство (Соединенных Штатов. – В.И.) отсутствовало как раз в тот период, – пишет Черчилль об этом в своих мемуарах, – когда оно было более всего необходимо. Выступая на арене как победитель, как вершитель судеб человечества, Соединенные Штаты не имели ясных и последовательных целей». Черчилль скорбел по поводу того, что ему не удавалось предпринять какую-либо энергичную антисоветскую англо-американскую демонстрацию. Когда же после смерти Рузвельта к власти пришел новый президент и Черчилль узнал о решимости Трумэна занять «твердую позицию» в отношении Советского Союза, радость премьера не знала предела. Получив известие об упомянутом выше совещании американских руководителей, Черчилль высказал солидарность с принятыми решениями, заявив, что будущие отношения с СССР могут «основываться только на признании русскими англо-американской силы». «Я с удовольствием отмечаю, – писал он, – что новый президент не позволит Советам запугать себя»[738].

Особое значение придавали Черчилль и его единомышленники в Вашингтоне тому, чтобы англо-американские войска первыми вошли в Берлин и в ряд других европейских столиц. Английский премьер проинструктировал командующего британскими войсками в Европе Монтгомери, чтобы последний строго придерживался этой линии. Во исполнение указанных инструкций, после того как англо-американские войска успешно форсировали Рейн, Монтгомери в беседе с Эйзенхауэром усиленно подчеркивал необходимость выиграть войну не только «стратегически, но и политически». Этим определялся его взгляд на ближайшую стратегическую задачу, которую он связывал с политической необходимостью, – не позволить советским войскам прийти в Вену, Прагу и Берлин раньше западных союзников. «Как только мы перешли через Рейн, – вспоминает в своих мемуарах Монтгомери, – й начал обсуждать с Эйзенхауэром планы дальнейших операций… Я всегда считал Берлин самой главной целью; это был политический центр, и если бы мы сумели прийти туда раньше русских, обстановка в послевоенные годы была бы гораздо благоприятнее для нас». Эйзенхауэр не согласился с точкой зрения Монтгомери. В письме на его имя американский командующий пояснил, что Берлин стал «только географическим центром». «Моя задача, – писал он, – разбить вооруженные силы противника и уничтожить его способность сопротивляться»[739].

На позицию Эйзенхауэра оказало влияние то обстоятельство, что руководители Пентагона считали взятие Берлина весьма дорогостоящей и сложной операцией, проведение которой потребует изменения планов наступления армий США в других направлениях. Американский генерал О. Брэдли, командовавший группой армий, рассказывает о своем разговоре с Эйзенхауэром, в ходе которого Брэдли оценил возможные потери США в случае прорыва от Эльбы к Берлину в 100 тыс. человек. «Слишком дорогая цена за престиж, сказал я, – вспоминает Брэдли, – особенно если учесть, что нам придется отойти и уступить место другим»[740]. Такая же мысль сквозила и в реплике Эйзенхауэра Монтгомери: «Если у меня появится возможность захватить Берлин дешевой ценой, я сделаю это»[741].

Исходя из этих соображений, Эйзенхауэр наметил основное направление против гитлеровцев от Касселя на Дрезден. Преимущества этой военной операции были предварительно тщательно изучены Эйзенхауэром и его штабом. Следует отметить, что путь от Касселя на Дрезден проходил там, где расстояние между западным и восточным фронтами было наименьшим. В случае успеха этой операции все коммуникации противника между Берлином и югом страны были бы перерезаны.

Выработав дальнейшие планы военных действий союзных войск, Эйзенхауэр сообщил о них главе Советского правительства. «Я считаю весьма важным для принятия мною окончательного решения, – писал он, – возможно теснее согласовать мои планы с Вашими, как в отношении направления основных усилий, так и в отношении сроков». Советское правительство одобрило предложенный Эйзенхауэром план, который разрезал Германию на две части и давал возможность силам западных союзников соединиться с Красной Армией. В своем ответе Эйзенхауэру глава Советского правительства выражал согласие с тем, чтобы советские и американские войска сошлись в районе Эрфурт – Лейпциг – Дрезден и чтобы было образовано «второе дополнительное кольцо» в районе Вена – Линц – Регенсбург»[742]