Но мне даже это было как‑то всё равно. Я сидел и слушал, зная, что слушаю последний раз. И как обычно, примерял песни Барда на себя, сопоставлял судьбу героев его песен с собственной судьбой, их переживания – со своими.
От этих песен мне не стало легче, наоборот, боль вернулась в сердце и всё время усиливалась, как будто кто‑то безжалостно раздавливал его когтистой лапой.
Но я опять стал чувствовать боль, апатия, мертвящий наркоз полного безразличия ко всему, включая собственную судьбу, медленно, очень медленно и неохотно, но уходили. Я сначала просто тупо и отстранённо слушал записи, совершенно не вникая в смысл слов. Но постепенно странная и тревожащая музыка, щемящие интонации песен всё‑таки “зацепили” душу, и я, сам не замечая этого, стал вслушиваться в звон струн и хрипловатый голос. Гитара, самозабвенно изливающая свой восторг и свою боль, заставляла звучать в унисон и какие‑то невидимые струны в моей, казалось бы совершенно омертвевшей от боли душе.
Зачем мы все живем?
В чем стимул бытия?
Эй, в космосе, словам моим внемли!
Плодимся, спим, жуем,
И гений и свинья –
Микробы на молекуле Земли…
Колючка ржавая, барак седьмой.
Мне про судьбу ЗК поет товарищ мой.
Архипелаг Гулаг, Россия–мать!
Зажми судьбу в кулак, не вздумай разжимать…
А правда, зачем же мы всё‑таки живём? Не только ведь “жуём” и “плодимся”, но и убиваем друг друга. И ведь люди убивают друг друга куда чаще, чем любые свиньи. А чем ещё‑то, кроме этого мы от свиней отличаемся?
Кто мы вообще для Него, как говорил тогда в Крыму Олег, люди, созданные по Его Образу и Подобию, или амёбы, пожирающие друг друга, пауки в банке, микробы? Которые друг друга как‑то там убивают, но почему, кто там прав и кто виноват, разобраться немыслимо, значит, и вмешиваться нет смысла?
Олег тогда не ответил на свой вопрос, видно, и для него это была неразрешимая загадка. Он не знал на неё ответа. Но почему‑то всё равно считал, что жить всё‑таки стоит. Почему стоит? Что‑то плохо помню, что он тогда сказал…
А, кажется, он говорил, что в жизни, не смотря ни на что, есть много хорошего. И что это хорошее удаётся иногда защитить. Не знаю. Лично мне – не удалось. Все мои попытки кого‑то защитить, избежать пролития крови приводили до сих пор только к ещё большей крови…
И шипят в головах разрывные уставшие пули,
Там как будто уснули, да прильнуть не успели к подушке.
“Гнездо кукушки” – вот вам истины вашей изнанка,
Всем, кто верит, гадает цыганка,
Что прильнуть не успела к подушке.
А может быть, я действительно – сплю? В какой‑нибудь психушке? Может, мне действительно всё это – Фатамия, мой взлёт к огромной власти, реки крови вокруг меня, Морская Свирель, из‑за которой пожертвовал собой Лео, может быть, мне всё это и правда просто снится?
Я действительно чувствовал себя как в дурном сне. Чувствовал, как в голове моей как будто что‑то уже целую вечность взрывается, и предсмертная боль от этого взрыва, навеянный этой болью кошмар просто кажутся мне бесконечно растянувшимися во времени.
Коль нет лица – то будь толпою, будь,
Но дело не забудь, свои дела.
И мудрецам Судьбы неведом путь,
Попробуй заглянуть за Зеркала!
Непросто заглянуть за Зеркала…
Жаль, многим очень жаль, многим снится даль без кривизны.
Гнездо кукушки – вот вам истины вашей изнанка,
Пляшет с кем‑то незримым цыганка,
Что прильнуть не успела к подушке.
Угораздило же меня заглянуть за эти “Зеркала”! И ведь действительно, очень непросто это было. Но постарался, идиот, ещё как постарался…
Без шутовского костюма и без грима
Шутит шут не ради шума сам с собою,
И с Судьбою под звездою Пилигрима…
Ты опять, Удача, мимо? Шут с тобою!
Я с тобою…
С деревянною трубою, с ветром рядом
Я улягусь под Горою, чтоб проснуться,
И очнуться, и вернуться без награды,
И беззубо тем, кто рады, улыбнуться,
Тем, кто рады, улыбнуться.
Там мерцает ожиданья огонь в тумане,
Там играет на гармони моя маманя,
Быль и небыль – всё смешалось на белом свете,
Птаху в небе зажимает бродяга–ветер,
Может, удастся всё‑таки мне когда‑нибудь “проснуться, и очнуться, и вернуться”? И улыбнуться “тем, кто рады”? Пусть — “беззубо”, я согласен! Ещё раз увидеть маму, других дорогих мне людей…
Сердце опять сжала колючая боль, и оно затрепетало, как воробей в когтях у кошки. Я затаил дыхание, пережидая. И неожиданно понял, что могу умереть в любой момент, сердце уже просто не выдерживает всего, что со мной и вокруг меня происходит.
Сердце как будто оплела та “колючка ржавая”, о которой пел Бард, и эта колючая проволока шевелилась, медленно сжималась всё сильнее, сдавливая сердце и раздирая его колючками на кровоточащие куски. В любой момент сердце может, не выдержав боли, от которой темнеет в глазах, остановиться навсегда. Но мне почему‑то уже опять не хочется немедленной смерти, хочется успеть послушать хотя бы ещё несколько песен Барда.
Сердце, как будто услышав мою просьбу, с усилием опять начало биться. Каждый толчок давался ему с трудом, оно из последних сил продиралось сквозь парализующую боль. Но всё‑таки билось. Я был благодарен ему.
На этой кем‑то проклятой Земле
Я жил недолго, но успел понять,
Что лучше в Ад попасть и муку на огне
За все грехи, мои грехи свершённые принять.
В Раю мне делать нечего совсем,
Я не хочу блаженства в тишине,
Я видел жизнь во всей её красе,
И этого – достаточно вполне.
Я жил – как мог, отчасти – как хотел.
И милости у жизни не просил,
И вот – до смерти я дожить сумел,
Долги раздал, мои долги, а должникам – простил.
А мне вот не удалось раздать долги. После меня останется множество людей, потерявших из‑за меня своих родных, и этим людям долг уже никто и никогда не сможет вернуть.
“Я видел жизнь во всей её красе”… Как так может быть, чтобы в жизни была какая‑то краса, когда вокруг столько боли?! Когда эта земля действительно как будто кем‑то проклята?
Но ведь есть, действительно есть в этой жизни и какая‑то завораживающая красота, ради которой, как говорил Олег, стоит жить. И действительно после этой чудовищной и одновременно прекрасной жизни уже совершенно не манит “блаженство в тишине”, не манит Рай. Хотя и Ад тоже, честно говоря, не очень манит.
После жизни сладкой моей спляшет Горе моё,
И в степи волчица споёт колыбельный гимн, реквием ночей…
Зёрна конопляных полей принесёт воробей,
Бросит их на холм под кустом… Будет так потом.
У меня всё не так. Я сам, а не волчица, сдуру начал петь эту страшную колыбельную, реквием по самому себе и по другим людям. И – всё. Теперь моя сладкая прошлая жизнь закончена, и моё Горе ни на минуту не прекращает свою дикую пляску…
А вот шуточная песня. Про Надежду. Про женщину с таким именем и, наверное, одновременно немного и действительно про надежду. С “солёными” шуточками, но только почему‑то не такая уж она весёлая. И это не только мне не становится веселее от неё, смех слушателей, доносящийся из плеера, был тоже не таким уж радостным.
Жаль, ай жаль, что так случается,
Что конфетка – пук!.. то есть – как! — то вдруг кончается.
Жалко, жаль, а жо паделаешь!
Ну что же ты её, блин, так несмело ешь?..
Вот такая вот жизнь–конфетка. “Пукающая”. То есть “какающая” в самый неподходящий момент.
Я тоже усмехнулся и… опять затаил дыхание от нового приступа боли.
Господи! Ну почему же больно‑то так!
Мне показалось, что на этот раз – уже точно всё. Что кончилась “конфетка”. Но сердце, в которое впились раскалённые иглы, шипы от “ржавой колючки”, беспомощно потрепыхавшись, сумело опять выправиться.
Бард закончил песню, и из наушников какое‑то время доносились обрывки застольного разговора. Я узнал голос Олега. Олег попросил Барда спеть песню про брата. И тот согласился. Хотя явно пел её очень редко и далеко не для всех. Хоть он и умел щедро выворачивать наизнанку свою душу, которая иногда кровоточила и обливалась слезами от внутренней боли, но в этой песне была особая боль. Над этой своей болью Бард даже не иронизировал, не насмехался, как часто делал это в других песнях. Эту песню он вообще, наверное, спел только потому, что за тем невидимым мне столом собрались его настоящие друзья. Перед которыми ему не нужно было таить свою боль, скрывать свою “слабость”. Я слушал, и душа моя плакала вместе с душой Барда. Плакала по Лео, который был для меня как младший брат.