– Не Моисей ли? – предположила Динни.

– А почему бы и нет? Глаза леди Монт остановились на Джин. Та вспыхнула. Сэр Лоренс торопливо вставил:

– Надеюсь, Хилери обвенчает Клер так же быстро, как Джин и тебя, Хьюберт. Это был рекорд.

– Хилери – замечательный проповедник, – возгласила леди Монт. Когда скончался Эдуард, он сказал проповедь про Соломона во всей славе его. Трогательно! А когда мы вешали Кейсмента, помните? – страшная глупость с нашей стороны! – Хилери говорил про бревно и сучок. Оно было у нас в глазу.

– Я терплю проповеди лишь в том случае, когда их читает дядя Хилери, – заметила Динни.

– Да, – поддержала её леди Монт. – Он умел стянуть больше ячменного сахару, чем любой другой мальчишка, и при этом казаться невинным, как ангел. Твоя тётка Уилмет и я переворачивали его головой вниз – знаешь, как куклу, – и трясли, но обратно ничего не получали.

– Вы, видимо, были примерными детьми, тётя Эм?

– По мере сил. Наш отец, который тогда ещё был не на небесах, старался видеть нас поменьше. А мама, бедняжка, ничего не могла поделать. Мы были лишены чувства долга.

– Странно, что теперь его у всех вас больше, чем нужно.

– Разве у меня есть чувство долга, Лоренс?

– Решительно нет, Эм.

– Так я и думала.

– Дядя Лоренс, вы не находите, что у Черрелов в целом слишком много чувства долга?

– А разве его может быть слишком много? – отпарировала Джин.

Сэр Лоренс вставил в глаз монокль:

– Динни, я чую ересь.

– Чувство долга лишает человека широты, верно, дядя? И у отца, и у дяди Лайонела, и у дяди Хилери, и даже у дяди Эдриена первая мысль всегда одна и та же: что они должны сделать. Они отказываются считаться с тем, чего они хотят. Спору нет, это прекрасно, но довольно скучно.

Сэр Лоренс выронил свой монокль.

– Пример твоей семьи, – сказал он, – превосходно иллюстрирует мандарина как определённый человеческий тип. На нём стоит империя. Из поколения в поколение – закрытые школы, Осборн, Сэндхерст и многое другое! А до этого – семья, где с молоком матери всасывается мысль о служении церкви и государству. Такое служение – вещь очень интересная, очень редкая в наши дни и очень похвальная.

– Особенно когда помогает удержаться наверху, – пробормотала Динни.

– Чушь! – отрезал Хьюберт. – Когда служат, об этом не думают.

– Не думают потому, что нет надобности думать, а если уж понадобится, быстро сообразят.

– Несколько туманно выражено, Динни, – вмешался сэр Лоренс. – По-твоему, если бы таким, как мы, что-нибудь угрожало, мы воскликнули бы: "Нас нельзя устранить: мы – это всё"?

– А разве мы – это действительно "все", дядя?

– С кем ты общалась в последние дни, дорогая?

– Ни с кем. Просто надо иногда и самой думать.

– Это так огорчительно! – объявила леди Монт. – Русская революция, и вообще.

Динни почувствовала, что Хьюберт смотрит на неё и задаёт себе вопрос: "Что случилось с Динни?"

– Можно, конечно, вынуть чеку из оси, но тогда колесо соскочит, сказал он.

– Метко сказано, Хьюберт, – одобрил сэр Лоренс. – Ошибается тот, кто полагает, что можно создать в короткое время целый социальный тип или заменить его другим. Джентльменом не делаются, а рождаются – если под словом «рождение» понимать не только сам процесс, но и атмосферу дома, где он совершается. Но должен сознаться, этот тип быстро вымирает. Ж аль, что его нельзя как-нибудь сохранить, – например, устроив национальные заповедники, как в Америке для бизонов.

– Нет, не хочу, – объявила леди Монт.

– Чего вы не хотите, тётя Эм?

– Пить шампанское в пятницу. Отвратительная шипучка.

– А нужно ли его вообще подавать, дорогая?

– Я боюсь Блора. Он так привык. Я могу сказать ему, но он всё равно подаст.

– Динни, что слышно о Халлорсене? – неожиданно спросил Хьюберт.

– После возвращения дяди Эдриена – ничего. По-моему, он в Центральной Америке.

– Он был огромный, – сказала леди Монт. – Обе дочки Хилери, Шейла, Селия и маленькая Энн. Пять. Я рада, что обойдёмся без тебя, Динни. Конечно, это суеверие.

Динни откинулась назад – так, чтобы свет не падал ей на лицо:

– Быть подружкой невесты один раз – вполне достаточно, тётя Эм.

На другой день, встретясь с Уилфридом в Уоллесовской галерее, Динни спросила:

– Вы случайно не будете завтра на свадьбе Клер?

– У меня нет ни цилиндра, ни фрака, – я подарил их Стэку.

– Я помню, как вы замечательно выглядели тогда. У вас был серый галстук и гардения в петлице.

– А вы были в платье цвета морской волны.

– Eau-de-vi[15]. Мне хочется, чтобы вы взглянули на мою семью. Там соберутся все наши. А мы могли бы потом поговорить о них.

– Я зайду как простой зритель и постараюсь не попадаться на глаза.

"Мне-то попадёшься!" – подумала Динни. Значит, ей не придётся жить два дня, не видя его!

При каждой новой встрече он, казалось, все больше примирялся с самим собой; иногда он так пристально посматривал на девушку, что сердце её начинало учащённо биться. Она же, глядя на него, – это случалось редко и лишь тогда, когда он этого не видел, – старалась, чтобы её глаза оставались ясными. Какое счастье, что женщина всё-таки в более выгодном положении, чем мужчины: она чувствует, когда они на неё смотрят, и умеет смотреть на них так, чтобы они этого не почувствовали!

На этот раз, прощаясь, он предложил:

– Едем снова в Ричмонд в четверг? Я подхвачу вас, как тогда, – в два часа у Фоша.

Динни ответила:

– Хорошо.

VI

Свадьба Клер Черрел на Ганновер-сквер относилась к числу "фешенебельных", и отчёт о ней вместе со списком гостей должен был занять четверть газетной колонки, что, по мнению Динни, было "так лестно для приглашённых".

Накануне вечером Клер с родителями прибыла на Маунт-стрит. Леди Черрел и Динни, которая до последней минуты хлопотала вокруг младшей сестры, маскируя своё волнение юмором, приехали в церковь незадолго до невесты. Девушка задержалась, чтобы перекинуться словечком со старым причетником, и заметила Уилфрида: он стоял далеко позади в левом углу придела и смотрел на неё. Динни бегло улыбнулась ему, прошла через придел и присоединилась к матери, сидевшей на первой скамье слева. По дороге она поравнялась с Майклом, и тот шепнул ей:

– Народу-то наехало, а? Действительно, наехало! Клер хорошо знали и любили в обществе, Джерри Корвена знали ещё лучше, хотя любили меньше. Динни окинула взглядом собрание, – тех, кто присутствует на свадьбе, неудобно именовать сборищем. Лица гостей, очень разные и по-своему характерные, не поддавались классификации. Это были лица людей, у каждого из которых свои убеждения и взгляды. Собравшихся здесь нельзя было отнести ни к какому определённому единому типу, и это отличало их от немецкой офицерской касты с её безобразной одинаковостью.

На передней скамье рядом с Динни и её матерью сидели Хьюберт и Джин, дядя Лоренс и тётя Эм; на второй – Эдриен с Дианой, миссис Хилери и леди Элисон. Ещё подальше назад, на краю четвёртой или пятой скамьи, девушка заметила Джека Масхема. Высокий, элегантно одетый, вид скучающий. Он кивнул ей, и Динни удивилась: "Неужели он помнит меня?"

На правой стороне, где располагались родственники жениха, лица и фигуры были столь же разнообразны. Элегантно одеты только трое: Джек Масхем, жених и его шафер; остальные, кажется, меньше всего на свете озабочены своим костюмом. Но на всех этих лицах Динни читала веру в определённое житейское кредо. Ни одно из них не вызывало у неё того же чувства, что лицо Уилфрида, – ощущения духовной борьбы и разлада, исканий, боли и порыва. "Я привередничаю", – решила девушка, и глаза её остановились на Эдриене, сидевшем прямо позади неё. Над его козлиной бородкой, удлинявшей тонкое смуглое лицо, светилась спокойная улыбка. "У него милое лицо, не самодовольное, как у тех, кто носит бороду клинышком, – подумала Динни. – На свете нет человека лучше".