Судья помолчал, потом прибавил:

– Предполагаемое преступление, бесспорно, может служить основанием для выдачи обвиняемого, а подлинность показаний иностранцев должным образом удостоверена.

Он снова сделал паузу, и в наступившей гробовой тишине Динни услышала долгий вздох, такой далёкий и слабый, словно его издал призрак. Судья перевёл взгляд на лицо Хьюберта и заключил:

– Я с большой неохотой прихожу к выводу, что на основании вышеприведённых улик обвиняемый должен быть взят под стражу для выдачи его иностранной державе по приказу министра внутренних дел, если тот сочтёт за благо отдать таковой. Я выслушал показания обвиняемого, который ссылается на обстоятельства, предшествовавшие совершенному им деянию и лишающие последнее характера преступления, причём эти показания подтверждены заявлением одного из свидетелей, которому противоречит заявление четырёх других свидетелей, сделанное ими под присягой. Я лишён возможности вынести суждение об этих опровергающих друг друга документах и могу утверждать лишь одно: их соотношение составляет четыре к одному. Поэтому я не стану входить в дальнейшее их рассмотрение. Я располагаю, кроме того, данными под присягой свидетельскими показаниями шести человек, утверждающих, что выстрел был сделан преднамеренно, и не нахожу, что ничем не подтверждённые слова обвиняемого, который это отрицает, могли бы оправдать мой отказ предать его суду, будь этот проступок совершён в нашей стране. Поэтому я не вправе считать заявление обвиняемого основанием для отказа предать его суду за проступок, совершённый в другой стране. Я, не колеблясь, признаю, что прихожу к данному выводу с большой неохотой, но считаю, что другого пути у меня нет. Повторяю, вопрос не в том, виновен или невиновен обвиняемый, а в том, должен или не должен он быть предан суду. Я не вправе взять на себя ответственность и сказать, что не должен. Последнее слово в делах такого свойства принадлежит министру внутренних дел, от которого исходит приказ о выдаче. Поэтому я беру вас под стражу, капитан Черрел, впредь до отдачи вышеназванного приказа. Вы не будете выданы ранее истечения двух недель и имеете право сослаться на Habeas corpus[12], если считаете арест незаконным. Не в моей власти предоставить вам возможность и дальше находиться на поруках, но таковая может быть вам предоставлена судом королевской скамьи, если вы к нему обратитесь.

Динни полными ужаса глазами увидела, как Хьюберт, который всё время держался очень прямо, слегка поклонился судье, оставил скамью подсудимых и медленно, не оглядываясь, вышел из зала. Его адвокат последовал за ним.

Сама Динни была настолько ошеломлена, что несколько минут её сознание воспринимало только два впечатления – окаменевшее лицо Джин и смуглые руки Алена, судорожно стиснутые на рукояти стека.

Она пришла в себя, заметив, что отец встаёт, а по лицу матери катятся слёзы.

– Идём! – бросил сэр Конуэй. – Прочь отсюда.

В этот момент Динни больше всего жалела отца. Он так мало говорил и так много переживал с тех пор, как началась эта история! Для него она была особенно ужасна. Динни прекрасно понимала его бесхитростную душу. Отказ поверить слову Хьюберта был оскорблением, брошенным не только в лицо его сыну и ему самому, как его отцу, но и всему, за что они стояли и во что верили, – всем солдатам и всем джентльменам! Он никогда не оправится, чем бы все это ни кончилось. Как безысходно несовместимы правосудие и справедливость! Разве найдутся люди благороднее, чем её отец, её брат и – может быть – даже этот судья? Выйдя вслед за отцом на Боу-стрит – пенящийся водоворот людей и машин, Динни заметила, что все её близкие, кроме Джин, Алена и Халлорсена, налицо. Сэр Лоренс сказал:

– Мы должны "нанять такси и ездить хлопотать". Отправимся сначала на Маунт-стрит и посоветуемся, что может сделать каждый из нас.

Полчаса спустя, когда семья собралась в гостиной тёти Эм, трое беглецов все ещё отсутствовали.

– Куда они запропастились? – спросил сэр Лоренс.

– Наверно, отправились к адвокату Хьюберта, – ответила Динни, хотя прекрасно понимала, в чём дело. Замышлялся какой-то отчаянный шаг. Поэтому она лишь краем уха следила за ходом семейного совета.

Сэр Лоренс по-прежнему считал, что ставить нужно на Бобби Феррара.

Если уж он не уломает Уолтера, рассчитывать больше не на что. Баронет вызвался снова съездить к нему и к маркизу.

Генерал хранил молчание. Он стоял поодаль, глядя на одну из картин, принадлежавших его шурину, и явно не видя её. Динни поняла, что он не присоединяется к остальным просто потому, что не может. О чём он думал? О тех ли временах, когда он был так же молод, как его сын, и только что женился; о долгих днях, проведённых под палящим солнцем в песках Индии и Южной Африки; о ещё более долгих днях штабной рутины; о напряжённом сидении над картой, с устремлёнными на часы глазами и прижатой к уху телефонной трубкой; о своих ранах и затяжной болезни сына; о двух жизнях, отданных службе и так чудовищно за это вознаграждённых?

Сама Динни держалась поближе к Флёр, инстинктивно чувствуя, что именно её ясный и быстрый ум способен подать подлинно ценный совет.

Она услышала голос Хилери:

– Помещик имеет вес в правительстве. Я могу съездить к Бентуорту.

Пастор Тесбери поддержал его:

– Я поеду с вами – мы с ним знакомы по Итону.

Она услышала, как тётя Уилмет проворчала:

– Я снова напомню Хен насчёт королевской семьи.

Майкл подхватил:

– Через две недели начнётся сессия парламента.

Флёр нетерпеливо возразила:

– Бесполезно, Майкл. От прессы тоже толку мало. Не позволят ли мне развить одно положение?

"Наконец-то!" – подумала Динни и пересела поближе.

– Мы поверхностно подходим к делу. Что за ним кроется? Почему боливийское правительство так близко приняло к сердцу смерть простого погонщика-полукровки? Суть не в том, что его застрелили, а в умалении национального достоинства. Ещё бы! Иностранцы порют и расстреливают боливийцев! Необходимо нажать на их посла. Пусть он скажет Уолтеру, что им все это, в сущности, не так уж важно.

– А как нажмёшь? Мы не можем похитить его, – ввернул Майкл. – В высших сферах так не принято.

Слабая улыбка скользнула по губам Динни, – она не была в этом уверена.

– Подумаем, – сказала Флёр, словно рассуждая сама с собой, – Динни, вы должны ехать с нами. Сидя здесь, далеко не уйдёшь.

Глаза Флёр обежали девятерых представителей старшего поколения.

– Я еду к дяде Лайонелу и тёте Элисон. Сам он лишь недавно назначен судьёй и не смеет пикнуть, но она посмеет. Кроме того, она знакома со всем дипломатическим корпусом. Едете, Динни?

– Я должна быть с мамой и отцом.

– Они останутся здесь. Эм только что их пригласила. Ну, раз вы остаётесь с ними, хоть забегайте почаще: вы можете понадобиться.

Динни кивнула, радуясь, что остаётся в Лондоне: ожидать развязки в Кондафорде было бы невыносимо.

– Нам пора, – бросила Флёр. – Я немедленно еду к Элисон.

Майкл задержался и крепко потряс руку Динни:

– Не вешай нос, Динни! Мы всё-таки вызволим его. Если бы только не этот Уолтер!.. Недаром у него голова как яйцо: кто вообразил себя поборником законности, у того наверняка мозги протухли.

Когда все, за исключением членов семьи генерала, разошлись, Динни подошла к отцу. Он всё ещё рассматривал картину – правда, уже другую. Девушка взяла его под руку и сказала:

– Всё будет хорошо, папочка, милый. Ты же видел, судья сам был расстроен. У него нет власти, но у министра она должна быть.

– Я думал, – ответил сэр Конуэй, – что стало бы с нашими соотечественниками, если бы мы не обливались потом и не рисковали ради них жизнью.

Генерал говорил без горечи и даже без волнения.

– Я думал, зачем нам продолжать тянуть лямку, если нашему слову не верят? Интересно, где был бы этот судья, если бы… О, со своей точки зрения он действует правильно! Но где он был бы сейчас, если бы такие же парни, как Хьюберт, безвременно не отдали свою жизнь? Интересно, зачем мы избрали жизнь, которая привела меня на грань разорения, а Хьюберта впутала в эту историю, хотя мы могли тепло и уютно устроиться в Сити или в судах? Неужели прошлое человека сбрасывается со счётов, как только с ним случается что-нибудь? Я оскорблён за армию, Динни.