"Люблю дядю Хилери!" – воскликнула про себя Динни.

Хилери заговорил.

Против своего обыкновения девушка слушала священника. Она ждала слова «повиновение» – оно не раздалось; ждала сексуальных намёков – они были опущены. Хилери попросил кольцо. Надел его. Теперь он молится. Вот молитва уже окончена, и они направляются к алтарю. До чего же все это быстро!

Динни поднялась с колен.

– Безусловно удивительно, как сказал бы Бобби Феррар, – шепнул сэр Лоренс. – Куда они потом?

– В театр. Джин хочет остаться в городе. Она нашла квартиру в доходном доме.

– Затишье перед бурей. Хотелось бы, Динни, чтобы вся эта история с

Хьюбертом была уже позади!

Новобрачные вышли из алтаря, и орган заиграл марш Мендельсона.

Глядя на идущую по проходу пару, Динни поочерёдно испытывала чувства радости и утраты, ревности и удовлетворения. Затем, заметив, что Ален Тесбери посматривает на неё так, словно и сам питает известные чувства, она поднялась со скамьи и направилась к Флёр и Майклу, но увидела Эдриена у входа и повернула к нему.

– Что нового, Динни?

– Пока всё благополучно, дядя. Я сразу же обратно.

У церкви, с присущим людям интересом к чужим переживаниям, толпилась кучка прихожанок Хилери, проводивших пискливыми приветствиями Хьюберта и Джин, которые уселись в коричневую дорожную машину и укатили.

– Я подвезу вас в такси, дядя, – предложила Динни.

– Ферз не возражает против твоего пребывания у них? – спросил Эдриен, когда они сели в автомобиль.

– Он безукоризненно вежлив, но всё время молчит и не спускает глаз с Дианы. Мне его ужасно жаль.

Эдриен кивнул.

– А как она?

– Изумительна. Ведёт себя так, словно всё идёт как обычно. Вот только он не хочет выходить. Сидит целыми днями в столовой и за всем наблюдает.

– Ему кажется, что все в заговоре против него. Если он продержится достаточно долго, это пройдёт.

– А разве он обязательно должен опять заболеть? Бывают же случаи полного выздоровления.

– Насколько я понимаю, это не тот случай, дорогая. Против Ферза наследственность и темперамент.

– Он мне даже нравится – у него такое смелое лицо. Но глаза страшные.

– Видела ты его с детьми?

– Пока что нет, но они говорят о нём очень любовно и непринуждённо, так что он, видимо, их не напугал.

– В лечебнице я наслушался всякой тарабарщины – комплексы, одержимость, депрессия, диссоциация, но всё-таки понял, что болезнь проявляется у него в крайней подавленности, которая перемежается приступами крайнего возбуждения. В последнее время эти симптомы настолько смягчились, что практически он превратился в нормального человека; однако нужно следить, не усилятся ли они снова. В Ферзе всегда сидел бунтарь: во время войны он восставал против диктаторских замашек правительства, после войны – против демократии. Теперь, вернувшись, он опять против чего-нибудь восстанет. Динни, если в доме есть оружие, его надо спрятать.

– Я скажу Диане.

Такси свернуло на Кингз-род.

– По-моему, мне лучше не подъезжать к дому, – печально вымолвил Эдриен.

Динни вылезла вместе с ним. С минуту постояла, глядя, как он удаляется – высокий, сутуловатый, – потом повернула на Оукли-стрит и вошла в дом. Ферз стоял на пороге столовой.

– Зайдите ко мне, – попросил он. – Хочу поговорить.

Комната с панелями была отделана в зеленовато-золотистые тона. Завтрак уже кончился, посуду убрали. На узком столе лежали газета, коробка с табаком и несколько книг. Ферз подал Динни стул и встал спиной к камину, где поблёскивал слабый намёк на пламя. Он смотрел в сторону, поэтому девушке впервые представилась возможность хорошенько разглядеть его. На это красивое лицо было тяжело смотреть. Высоко посаженные скулы, решительный подбородок, вьющиеся волосы с проседью лишь оттеняли его голодные, горящие, синевато-стальные глаза. Сама его поза – Ферз стоял прямо, упёршись руками в бёдра и наклонив голову вперёд, – и та лишь оттеняла эти глаза. Испуганная Динни со слабой улыбкой откинулась на спинку стула. Ферз повернул голову и спросил:

– Что говорят обо мне?

– Я ничего не слыхала: я была на свадьбе брата.

– Вашего брата Хьюберта? На ком он женился?

– На девушке по имени Джин Тесбери. Вы её видели позавчера.

– Как же, помню! Я её запер.

– Зачем?

– Она показалась мне опасной. Знаете, я ведь сам согласился уйти в лечебницу. Меня туда не увезли.

– Это мне известно. Вы находились там по собственному желанию.

– Не такое уж плохое место. Ну, довольно об этом. Как я выгляжу?

Динни ответила мягко:

– Знаете, я раньше видела вас только издали. Но, по-моему, сейчас выглядите вы хорошо.

– Я здоров. Я сохранил мускулатуру. Мой служитель в лечебнице за этим следил.

– Вы много там читали?

– В последнее время – да. Так что же обо мне говорят?

Услышав этот повторный вопрос, Динни взглянула Ферзу в лицо:

– Как могут люди говорить о вас, если вы с ними не встречаетесь?

– По-вашему, это нужно?

– Не мне об этом судить, капитан Ферз. Впрочем, почему бы и нет? Вы же встречаетесь со мной.

– Да, но вы мне нравитесь.

Динни протянула ему руку.

– Только не говорите, что жалеете меня, – торопливо сказал Ферз.

– За что мне вас жалеть? С вами же все в полном порядке.

Он прикрыл глаза рукой:

– Надолго ли?

– Почему не навсегда?

Ферз отвернулся к огню.

Динни робко заметила:

– Если вы не будете расстраиваться, с вами ничего не случится.

Ферз круто обернулся:

– Вы часто видели моих детей?

– Нет, не очень.

– Есть у них сходство со мной?

– Нет, они похожи на Диану.

– Слава богу! А что она думает обо мне?

На этот раз его глаза впились в Динни, и девушка поняла, что от её ответа может зависеть все, – да, все.

– Диана просто рада.

Он яростно замотал головой.

– Невероятно!

– Правда часто бывает невероятной.

– Она меня очень ненавидит?

– За что ей вас ненавидеть?

– Ваш дядя Эдриен… Что между ними? И не уверяйте, что ничего.

– Мой дядя боготворит её, – невозмутимо ответила Динни. – Поэтому они только друзья.

– Только друзья?

– Только.

– Это всё, что вы знаете?

– Я знаю это наверняка.

Ферз вздохнул.

– Вы славная. Как бы вы поступили на моём месте?

На Динни опять навалилось беспощадное сознание своей ответственности.

– Думаю, что поступила бы так, как захочет Диана.

– Как?

– Не знаю. Пожалуй, она сама тоже не знает.

Ферз отошёл к окну, затем вернулся обратно.

– Я обязан что-то сделать для таких горемык, как я.

– Что? – встревоженно воскликнула Динни.

– Мне ведь ещё повезло. Другого бы просто зарегистрировали и упрятали подальше, не считаясь с его желаниями. Будь я беден, такая лечебница оказалась бы нам не по карману. Там тоже достаточно ужасно, но всё-таки в тысячу раз лучше, чем в обычном заведении. Я расспрашивал моего служителя, – он работал в нескольких.

Ферз замолчал, и Динни вспомнила слова дяди: "Он против чего-нибудь восстанет, и это вернёт его к прежнему состоянию".

Неожиданно Ферз заговорил снова:

– Взялись бы вы ухаживать за умалишёнными, будь у вас возможность получить другую работу? Нет, не взялись бы – ни вы, ни никто, у кого есть нервы и сердце. Святой, может быть, и взялся бы, но где же набрать столько святых? Нет, чтобы ухаживать за нами, вы должны быть железной и толстокожей, должны забыть о жалости и нервах. У кого есть нервы, тот ещё хуже толстокожих, потому что выходит из себя, а это отражается на нас. Это какой-то порочный круг! Боже мой, уж я ли не искал из него выхода! А тут ещё деньги. Ни одного человека с деньгами нельзя отправлять ни в одно из подобных мест. Никогда, ни за что! Устраивайте ему тюрьму дома – какнибудь, где-нибудь! Не знай я, что могу в любое время уйти, не цепляйся я за эту мысль в самые жуткие минуты, меня бы здесь не было, я давно бы стал буйным. Господи, да я бы конечно стал буйным! Деньги! А у многих ли они есть? От силы у пяти из ста. А остальные девяносто пять несчастных заперты – добром или силком, а заперты. Плевать мне на то, что это научные, что это полезные учреждения! Сумасшедший дом – это всегда смерть заживо. Иначе и быть не может. Кто на воле, тот считает нас всё равно что мёртвыми. Так кому какое дело до помешанных! Вот что кроется за научными методами лечения! Мы непристойны, мы больше не люди. Старое представление о безумии не умерло, мисс Черрел. Мы – позор семьи, мы – отщепенцы. Значит, надо упрятать нас подальше, – пусть мы хоть провалимся! – но сделать это гуманно – ведь сейчас двадцатый век. А вы попробуйте сделать это гуманно! Не выйдет! Так что остаётся одно – подлакировать картину. Больше ничего не поделаешь, поверьте моему слову, моему мужскому слову. Я-то знаю.