— Да, конечно…

Столь равнодушная реакция поразила Ли Лэна. Какое-то время они шагали молча, затем свернули на соседнюю улицу и подошли к арочному входу в переулок Канъи. Не останавливаясь, молодой человек сказал:

— Я здесь живу. Может, зайдем, посидим?

Ли Лэн молча последовал за ним, сам не понимая почему — то ли из любопытства, то ли желая поддержать его.

Дойдя до двери под номером девятнадцать, парень толкнул ее — от его удара незапертая дверь с жалобным звуком подалась назад. Удар был так силен, что дверь отскочила от кирпичной стены и вернулась в прежнее положение, но парень уже успел перешагнуть через порог. Ли Лэн осторожно вошел вслед за ним.

Поднявшись по лестнице, ведущей к мансарде, молодой человек отпер ключом еще одну дверь и впустил Ли Лэна.

Комнатушка оказалась крошечной и бедно обставленной. У стены справа находилась кровать без полога, покрытая тонким одеялом. А перед окошком, пробитым в противоположной от двери стене, стоял квадратный столик. На нем были свалены старые книги, чернильницы, ручки, листы бумаги. Стол с двумя стульями занимал и значительную часть стены слева, на которой висело зеркало в раме и фотография пожилой женщины с добрым лицом. В углу стояло три чемодана. Как показалось Ли Лэну, обстановка комнаты этим исчерпывалась.

Молодой человек произнес: «Присаживайтесь на стул!», а сам улегся на кровать и замолчал. Растерявшийся Ли Лэн не знал, как вести себя дальше. Он остался стоять возле столика и, глядя в окно, ругал себя за то, что согласился прийти.

Вдруг в комнате послышался плач — такой тихий-тихий, будто скулила бездомная собака, побитая плеткой. В нем слышались безграничное отчаяние и боль. Словно острый нож, он вошел в сердце Ли Лэна, его охватила дрожь. Он отчетливо сознавал, что плачет хозяин комнаты, но не хотел этому верить. Передним вновь возникло его худое лицо, вздернутый нос, светящиеся глаза. Ли Лэн не мог допустить, что человек, только что высокомерно разговаривавший с ним, теперь стонет, как раненый пес. Но сомнений не было: парень лежал поперек кровати, спрятав лицо в ладонях, и тихо, горько плакал.

Ли Лэн не понимал логики поведения парня, не знал причину его скорби. Спрашивать он считал неловким, оставалось лишь делать вид, что не слышишь плача.

Минуты тянулись, как годы, раздававшийся в безмолвии плач заполнял собой комнату. С каждой минутой Ли Лэну становилось труднее притворяться спокойным. Он подошел к большому столу, чтобы взять какую-нибудь книгу, но его взгляд притянула стопка листов. Синие иероглифы на разлинованной в красную клетку бумаге оказались длинным стихотворением, еще не оконченным. Он прочел последние страницы:

Очевидно, должно быть продолжение, но оно еще не написано. Он перевернул еще несколько листков и нашел заглавие: «Стоны души в бескрайней тьме». Под заглавием размашистая подпись: «Ду Дасинь». Читать первую часть стихотворения Ли Лэн не стал.

Имя «Ду Дасинь» было ему знакомо, он где-то уже встречал его. Ну как же, ведь Ду Дасинь — автор поэмы «Триумф Сатаны», напечатанной в журнале «Весенний прибой». Так вот он каков! Недоумение Ли Лэна враз улетучилось, ему был понятен этот молодой человек, но от этого стало лишь тяжелей на душе. Положив стихи, он стал глядеть сквозь покрытое слоем пыли оконное стекло.

Кашель молодого человека вывел Ли Лэна из глубокого раздумья. Услышав, что тот приподнялся на постели, он обернулся, и перед ним вновь предстало страдальческое лицо молодого человека. Ду Дасинь учащенно дышал, в уголках глаз еще дрожали слезинки, на мертвенно-бледных щеках проступали красные пятна.

Ли Лэну хотелось начать разговор, но подходящие слова не шли на ум. Снова ощутив неловкость, он кое-как выдавил из себя:

— Так вы и есть господин Ду Дасинь?

— Да! — коротко ответил тот парень.

И они разговорились.

Было довольно поздно, но шумная шанхайская жизнь продолжалась своим чередом. Правда, этот район и особенно переулок Канъи были местом спокойным, и людские голоса обычно не мешали Ду Дасиню спать.

Впрочем, в этот вечер людские голоса были ни при чем — он все равно не мог уснуть. Стоило ему закрыть глаза, как тотчас возникала страшная картина, увиденная днем, — окоченевшее, заляпанное грязью туловище и раздавленная голова. Оставалось лишь одно — лежать с открытыми глазами, вглядываясь в бездонную тьму. Он старался пронзить ее взглядом насквозь, до самого предела, но предела у тьмы не было. Он не различал ни стен, ни скудной обстановки своей каморки, он ощущал себя единственным живым человеком в огромной черной степи. Ему было очень страшно, он пытался представить, в какой точке этой тьмы он находится, но это не получалось — темнота повсюду казалась одинаковой, она не скрывала в себе ничего. Он стал шарить вокруг себя и с изумлением обнаружил, что окружен решетками и какими-то холодными и твердыми предметами, похожими не то на камень, не то на дерево. Ему нестерпимо захотелось вырваться из невидимых тенет. Он снова стал шарить вокруг себя — и тут до него дошло, что он не в безбрежной степи, а в своей тесной клетке: вот стена, вот решетка окна, вот деревянный стул. Ему стало казаться, будто клетка уменьшается в размерах, его дыхание участилось, на него давило нечто мягкое, но тяжелое. Он пытался бороться, покрылся испариной и прерывающимся сиплым голосом кричал: «Выпустите меня!» Но голос не мог проникнуть за пределы клетки; отражаясь от стен, он дробился и превращался в тонкие нити, которые бессильно колыхались возле его ушей. Он пришел в отчаяние.

Вдруг ему показалось, что забрезжила полоска света. Это придало ему мужества. Сосредоточив все свое внимание, он стал отыскивать источник света и нашел его. Свет исходил от фотографии матери. Затем материнские глаза стали светиться еще ярче, их лучи пронзили тьму комнаты и вошли в его душу. Вся каморка озарилась, он почувствовал себя на мгновение умиротворенным и спокойно заснул.

Спустя какое-то время он внезапно проснулся и огляделся вокруг. Снизу послышались стук двери, шаги, голоса — хозяйка дома вернулась. Ему было прекрасно слышно все, что делалось внизу: вот задвинули засов, вот вошли в заднюю комнату, включили свет, отперли замок… Потом стали передвигать мебель, о чем-то болтали, смеялись. Потом голоса стали затихать — видимо, все улеглись спать.