— Выпьем за это?

— Непременно, сэр! Наливайте!

— Joder convo[73], Джек, ты лучший собутыльник! Давай до дна! И налей еще! Когда ты едешь в Давао?

— Не знаю. Может, останусь здесь навсегда.

— Добро пожаловать домой, Джек!

— До дна, Энди!

— Ага, опять у тебя изумленные глаза!

— Потому что теперь, кажется, я вижу тебя насквозь, Энди, старина.

— Когда я отбросил прочь всякое достоинство? Э-э, посмотрел бы ты на меня во время того собрания, о котором я говорил. Черт побери, Джек, когда я был политиканом, я очень боялся разрушить свой образ почтенного человека. А на самом деле только этим и занимался: являлся в сенат пьяный, скандалил в барах из-за девок. На другой день мне бывало страшно стыдно. Но на том собрании, где присутствовал кардинал и куда я явился пьяный, я вовсе не испытывал никакого стыда от того, что валяю дурака, — ни тогда, ни после. Могу тебя заверить, это было зрелище — я шатался, орал, потом блевал и в конце концов отключился.

— Как бы я хотел видеть тебя тогда, Энди! Как бы я аплодировал!

— Погоди, Джек, погоди. Брось ты эти сучьи аплодисменты и слушай меня! Ну хорошо, я был честен вначале, когда хотел, чтобы во мне видели сосуд скудельный. Но честен ли я сейчас? Понимаешь, а не использую ли я все это теперь для того, чтобы и дальше оправдывать мою преданность гнусным порокам?

— Не порокам, Энди, и вовсе не гнусным. Очень святым. Зло — во плоти, такова воля господа. Налей еще по одной, человече.

— Добро, парень, давай выпьем. До дна! Но послушай, я ведь убил эту девчонку.

Джек Энсон вмиг протрезвел.

— Какую девчонку?

— Нениту Куген. Потому что, послушай, я ведь, наверно, растлевал ее своими разговорами о необходимости зла и о том, что падение есть благодать. О felix culpa![74] Разве могут молодые понять это? Им нужна уверенность, надежность, а не загадки.

— Так что же вы сделали, дон Андонг?

— Толкнул ее к язычникам. Они-то как раз предлагали уверенность и надежность. А я только запутывал ее своей сучьей доктриной о том, что добро есть зло и наоборот.

— Вы пытались соблазнить ее?

— О боже, нет, конечно! А впрочем, откуда мне знать? Как я уже сказал, мои побуждения вполне могли быть бесчестны. Пару раз я заставлял ее преклонять в молитве колена рядом со мной. Пытался ли я соблазнить ее или изгонял из нее дьявола? А вдруг она была ангелом сатаны, посланным уязвлять мою плоть? Впрочем, как ты уже знаешь, искушение мне только на пользу, но ненавидел ли я ее за то, что она искушала мою плоть? Да и искушала ли? Не знаю, не знаю… Зато я знаю, что она для меня теперь: жернов на шее, потому что я сбивал ее с пути, одну с малых сих. Нет прощения за это! Нет и нет! — Он швырнул рюмку через всю комнату. — Я грязный, похотливый старикашка, un viejo verde, вот кто я!

— Дон Андонг, возьмите себя в руки!

— Я убил девчонку! О господи, я убил девчонку!

Кто-то уже поднимал старика, рухнувшего на четвереньки посреди комнаты.

— Calma, abuelito, calma. Aqui estoy[75], — бормотал Андре Мансано, уводя рыдающего деда. — Мама ждет вас внизу в машине, — через плечо бросил он Джеку Энсону.

Вдоволь поиздевавшись над Джеком за сцену в библиотеке. Чеденг, перед тем как выйти из машины у своей конторы, сообщила главную новость:

— Наши визы в США могут быть выданы в любой момент. Так мне только что прощебетала по телефону одна маленькая птичка. Мы с Андре, возможно, соберемся и уедем еще до конца месяца. Так что, Джек, ты приехал как раз вовремя: и поздороваться успел, и еще скажешь «до свиданья».

— Я заметил, что ты все время была в каком-то напряжении.

— Я не хотела говорить тебе, но ведь я болтунья. Из меня все так и сыплется. Ну, Андре?

— Мама, ты ждешь, что я буду петь и плясать?

— Ах, Джек, я с таким нетерпением жду отъезда!

— Калифорния?

— Нью-Йорк. Там у меня брат. Потом, возможно, работа в Вашингтоне. А сейчас я должна, — сказала она, когда маленькая «тойота» притормозила у тротуара, — решить, что мне делать с конторой.

Она сидела между сыном, ведшим машину, и Джеком, который вышел, чтобы выпустить ее. Он поднес ее сумки к двери.

— Я очень рад за тебя, Чеденг. Когда мы идем в ресторан?

— Никогда! Ты спаиваешь людей, чтобы выкачивать из них информацию. Но все же позвони мне. Да, и большой привет Алексу и Почоло. Желаю вам приятно провести время!

— Мама совсем не так уж хочет ехать, — сказал Андре по пути к отелю. — Но и оставаться боится.

— Почему боится?

— Боится, что я опять переметнусь к отцу. Они все еще ссорятся из-за меня.

— Должно быть, оба тебя любят.

— Не в этом дело. Просто ни один из них не в силах допустить, чтобы другой одержал верх в чем бы то ни было. Даже будь я каждому из них в отдельности противен, все равно бы они продолжали это соперничество из-за меня — лишь бы не отдать другому. Папа говорит, что она делает из меня маменькиного сынка. Но я уже однажды уходил от нее и больше не могу. Так что я еду с ней в Нью-Йорк, хотя и без охоты. Думаю побыть там год или около того, пока она не устроится, а потом вернусь сюда. Мне надо быть здесь. В любом другом месте я буду чувствовать себя изгоем.

— Андре, а что заставило тебя к ней вернуться?

— Видите ли, это вовсе не было возвращением к ней или уходом от отца. Просто она переехала жить к деду, а я присоединился, потому что тоже хотел быть с ним. Отец считает, что дед сделал огромный шаг назад, обратившись к вере, но, по-моему, то шаг вперед. Во всяком случае, мне очень хотелось знать, куда он идет. Знаете, я ведь не очень самостоятелен, мне всегда нужен человек, который указывал бы мне путь. Сейчас для меня путеводной звездой стало имя деда.

— Ненита Куген тоже так его воспринимала?

— Ненитц искала совсем другого. Уж ей-то проводник был ни к чему, она сама по себе! Дед напрасно мучится, думая, что сбил ее с пути своими разговорами. Она обычно слушала одного, а слышала кого-то другого. Это был крепкий орешек, не из тех, кого можно сбить с толку приставаниями — физическими, словесными или какими угодно.

— Ты думаешь, он пытался это делать?

— Нет.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Дед никогда не лжет. Он настолько честен, что это его мучит. Он вечно проверяет себя — не фальшивит ли в чем. Если бы там было что-то не так, он бы первый разоблачил себя.

— Тогда почему он считает, что убил ее?

— Потому что долго занимался политикой и знает, что правда может убить. Из-за этого он стал обостренно совестливым, а может, он и родился таким — всегда беспокоится, не сочиняет ли он, а если нет, то не причиняет ли вред словом, идеей, даже жестом, который могут воспринять как назойливость. В этом разница между ним и Ненитц. Она бы не придала этому значения.

— Она не придала бы значения тому вреду, который могут нести его идеи?

— Она считала его почти святым, который слишком боится причинить зло людям, хотя они просто лжецы, и только.

— Но ведь ты сказал, что она была сама по себе.

— Ну, Джек, для святого все сами по себе, все невинны, всем причиняют зло. Он не делает различия между теми, кто вкусил и кто не вкусил от древа познания.

— Но ведь он намеренно скандализует публику, появляясь на людях пьяным, в непотребном виде.

— Потому что, когда встает выбор: причинить ли вред людям или покривить душой, — он предпочитает не лгать. Так он, значит, рассказал вам об этом? Он думает, что это подвело его ко второй стадии обращения — к пониманию того, что даже зло можно сделать полезным.

— Сверни здесь на углу, Андре.

— Хорошо. А, это ваш отель? Недурен, только почему его загнали в переулок?

— Спасибо, молодой человек. Еще увидимся.